Серапионовы братья - Эрнст Гофман

– Ансельмус! – шептала малютка. – Ансельмус! Ты хороший человек! Ты не раз говорил, что меня любишь! Значит, ты нас не предашь, – кто же стал бы тогда варить твой кофе? Слушай: если вы дойдете до того, что будете все голодать и никто не станет заботиться о твоем обеде, я прокрадусь к тебе ночью, так что этого не заметит никто, и напеку тебе славных пирогов. У меня есть мука! Есть! И хорошо спрятана в моей каморке! Я напеку тебе пирогов! вкусных, свадебных пирогов! – малютка, смеясь, произнесла эти слова, а потом вдруг заплакала:

– Ах! Как хорошо было в Москве!… О мой Алексей! Мой Алексей! Мой прекрасный дельфин!… Плыви! Плыви скорее! Разве ты не видишь, что тебя ждет любящая невеста?

Она склонилась головкой и горько зарыдала; слезы и вздохи ее душили.

Я взглянул на старика: он стоял с простертыми руками и бормотал глухим, мрачным голосом:

– Он тебе кивает! Кивает! Смотри, как развевается его пламенная борода! Как сверкают огненные столбы, с которыми он гуляет по дну реки! Слышишь его голос! Чувствуешь его голубоватое дыхание, поднимающееся в тебе, точно пороховой дым? Вы близко, близко, дорогие братья!

Слова старика вылетали из его груди, точно порывы бурного ветра, и по мере того как он говорил, пламя на Мейсенских высотах разгоралось все сильнее и сильнее.

– Помоги, святой Андрей! Помоги! – пролепетала малютка во сне и вдруг, точно чего-то испугавшись, крепко сжала мою шею левой рукой, прошептав почти в ухо:

– Ансельмус! Я решусь лучше тебя убить!

В ее руке сверкнул нож.

– Что ты хочешь делать, безумная? – воскликнул я в ужасе.

– Ах! Я не могу этого сделать! – прошептала она с отчаянием. – Но теперь ты погиб!

– Агафья! – крикнул в эту минуту старик. – С кем ты разговариваешь? – и прежде чем я успел опомниться, он стоял уже возле меня, нанося мне палкой ужасный удар, так что голова моя была бы, наверно, разбита, если бы Агафья не успела быстро отдернуть меня в сторону.

Палка разлетелась вдребезги, а старик упал на колени.

– Allons! Allons![65] – вдруг раздалось со всех сторон.

Я быстро вскочил и отпрыгнул в сторону, чтобы не быть раздавленным новым проходящим обозом пушек и телег.

На следующее утро русские прогнали с гор совершенно растерявшегося неприятеля и принудили их вернуться снова в Дрезден. В городе только и разговоров было о том, каким способом могли они узнать о намерении противника и зажечь вовремя на Мейсенских горах сигнальный огонь, с помощью которого войска стянулись к нужному пункту и успели дать французам блистательный отпор там, где они думали прорваться.

Доротея не приходила ко мне с утренним кофе в течение нескольких дней, а хозяин с испуганным лицом объявил, что видел, как ее повели под большим конвоем из дома маршала в Нейштадт вместе с каким-то полусумасшедшим стариком.

– О Боже! – воскликнул приятель Ансельмуса. – Они были схвачены и казнены?

Но Ансельмус лукаво улыбнулся и сказал:

– Агафья была спасена! После капитуляции я получил от нее вкусный свадебный пирог, который она испекла своими руками!

Больших подробностей об этом загадочном происшествии нельзя было добиться от Ансельмуса никаким способом.

– Ты обещал, – сказал Лотар, когда Киприан кончил чтение, – сообщить нам к этому происшествию эпилог, который, по твоим словам, интереснее самого рассказа, и потому связан с ним неделимо. Так поспеши же скорее предупредить наши вопросы: как и почему?

– Не странным ли вам покажется, – ответил Киприан, – если я объявлю, что весь мой рассказ списан с натуры до мельчайших фантастических подробностей включительно.

– Как так? – воскликнули в один голос друзья.

– Во-первых, – продолжал Киприан, – я должен вам сообщить, что приключение, приписанное в моем рассказе выдуманной личности Ансельмусу, случилось со мной самим. Опоздав какие-нибудь десять минут, я должен был остаться в осажденном со всех сторон Дрездене, где, после того как было дано Лейпцигское сражение, мы, точно ученики в Эммаусе, постоянно собирались небольшим кружком близких единомышленных друзей в уединенной комнате в одной кофейной, рассуждая о своем тягостном положении. Хозяин, называвшийся Эйхелькраут, был честный, прямой человек и заклятый ненавистник французов, которых он умел совершенно отвадить от посещения своего заведения. В комнату, где мы обыкновенно собирались, ни один француз не смел показать носа, если же какой-нибудь случайно туда заходил, то уж, наверно, рисковал не получить ни стакана вина, ни куска съестного, сколько бы при этом ни бранился и ни кричал. Сверх того, едва показывался француз в комнате, мертвое молчание сменяло оживленные разговоры, и все начинали, что было мочи, курить сигары и трубки; густые облака дыма наполняли комнату, и несчастный, незванный гость был, в буквальном смысле слова, выкуриваем вон, как оса, причем даже уходил, шипя и ворча от злости, вроде того, как жужжит это неприятное насекомое. Едва он удалялся, в комнате отворяли окна, чтобы освежить воздух, и затем дружеские разговоры начинались по-прежнему.

Один известный поэт, обращавший в свое время на себя большое внимание газетными статейками, был душой нашего уютного общества, и я с особенным удовольствием припоминаю минуты, когда иногда ночью, взобравшись на кровлю дома, осматривали мы в слуховое окно всю окрестность, причем ясно видели огни в лагере осаждающих войск. Ясные ночи, освещенные светлой луной, сильно действовали на наше воображение, и нередко случалось, что, насмотревшись вдоволь и спустившись опять вниз к друзьям, мы украшали в наших рассказах виденное прибавками собственного вымысла.

Один из нашей компании (адвокат по профессии) всегда, Бог знает каким путем, постоянно узнавал самые верные новости и в совершенном согласии с прочитанным мной рассказом принес сведения о решенной на военном совете вылазке графа Лобау. Не менее верно и то, что я по пути домой в полночь встретил на улице военные обозы и двигавшиеся в тишине войска. Походного марша не играли. Они направлялись прямо к месту, так что я невольно должен был поверить полученному известию. На мосту я действительно встретил старого нищего, которого ни разу не видал в Дрездене до того времени. Проходившие французы подавали ему милостыню. Наконец, верно и то, что, возвратясь к себе домой, я увидел из окна верхнего этаже пламя, пылавшее на Мейсенских высотах, и которое можно было счесть и отдаленным пожаром, и бивачным огнем. Пламя имело пирамидальную форму и стояло совершенно неподвижно.

Один из жильцов дома уверял, что это должен быть непременно сигнальный огонь. Последствия доказали, что русские на самом деле получили известие о предполагаемой вылазке и успели стянуть к Мейсенским высотам батальоны, стоявшие до того очень далеко. Французы были отбиты после непродолжительного боя, причем особенно отличилось русское ополчение, напавшее на врага как бурный ураган. Прогнав противника обратно за шанцы, союзники возвратились на прежнюю позицию. Таким образом оказалось, что в самый момент военного совета у Гувиона-Сент-Сира решение его стало известно лицам, которые никак не могли на нем присутствовать. Замечательно, что наш адвокат передавал все самые мелкие подробности заседания совета, в том числе и то, что Гувион сначала противился решению, но потом согласился только из опасения быть обвиненным в бездействии. Итак, граф Лобау должен был сделать попытку пробиться для соединения с войсками императора. Каким путем союзники успели узнать все это в течение какого-нибудь часа – осталось непроницаемой тайной. Не говоря уже о том, что не только не было никакой возможности перейти незамеченным баррикадированный мост, но трудно было выйти из самого Дрездена, окруженного со всех сторон валами и палисадами с несменяемой бдительной стражей, так что нечего было и думать о том, чтобы живой человек мог миновать все эти препятствия в такое короткое время. Говорили что-то о телеграфических сигналах, которые будто были поданы с какого-то высокого дома с помощью зажженных свечей, но такого рода переговоры были бы слишком опасны и не могли остаться незамеченными. Словом, тайна осталась тайною, и неизвестность эта была более чем достаточна, чтобы возбудить живое воображение к всевозможным фантастическим предположениям.

– Я, – сказал с улыбкой Лотар, – почтительно преклоняю мои колени перед святым Серапионом и перед достойнейшим из его учеников, будучи твердо уверен, что серапионовский рассказ о военных похождениях, в которых он участвовал сам, должен быть крайне интересен и поучителен для настроенных на фантастический лад военных. Я полагаю, что загадка о вылазке, если бы допытаться до ее причин, оказалась бы самой обыкновенной вещью. Уж не плавала ли девочка твоего хозяина, хорошенькая Доротея, в эльбских волнах, как Никса?