Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится - Александр Александрович Гоноровский

в Москве такой магазин был… – Лавр Петрович вмиг перестал улыбаться. – Что же вы следствию не поведали о сём заговорщике?

– Какой из Дмитрия Кузьмича заговорщик, – Пестель сощурил глаз. – Странен. Неловок. Временами беспомощен. Дмитрий Кузьмич инвалид. Как живой остался после ранения такого, никому не ведомо.

– Друзья у него имелись?

Пестель пожал плечами.

– Где сейчас может скрываться означенный субъект?

Пестель покачал головой и заметил со злой иронией:

– Ну если он ещё на свободе, то мятеж в самом разгаре.

Лавр Петрович покивал, махнул Аникееву:

– Уведите.

Плац-майор подхватил Пестеля под руки, мягко заставил встать.

– Действительно, хороший табак, – сказал Пестель.

Плац-майор вывел арестанта из приёмной, дверь захлопнулась, и Лавр Петрович остался один на один с тишиной. Ему не нравились местные интерьеры – в Москве было куда проще, без всей этой ненужной мишуры. Да и само уголовное дело начинало представляться ему излишне помпезным, как и весь обвешанный медью Петербург.

По аллее Екатерининского парка вдоль канала прогуливались генерал Бенкендорф и государь Николай Павлович. День был ясный, свет блуждал в листьях клёнов, играл на гранитном песке дорожек. По обе стороны аллеи стояли каменные скамьи, тянулся уходящий в бесконечность идеально ровный зелёный куб кустарника.

– Сегодня в «Санкт-Петербургских ведомостях» напечатали прелюбопытное объявление, – сказал Бенкендорф. – «Сим сообщаем, что коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк оказался в здравии. Весть о смерти его была преждевременной».

Николай, подражая Бенкендорфу, поднял подбородок:

– Что же он – сам такое объявление дал?

– Сам ещё слаб, – сказал Бенкендорф. – Слугу отрядил.

Государь глядел на игру теней под ногами.

– Мне нравится ваша осведомлённость, – наконец проговорил он.

– Поведение господина Бошняка уважение внушает, – сказал Бенкендорф. – И я не удивлён, что мятежники прониклись к нему столь высоким доверием.

Впереди канал соединялся с огромным прудом. Государь привычно расправил плечи.

– Слова… – проговорил он.

Они медленно подходили к воде, в которой отражались деревья и чистое небо. В пруду плавали утки.

– Однажды мы гуляли тут с детьми, – сказал Николай Павлович. – Олли[30] было два года, и она всё не говорила. Приглашали врачей – без толку. Так вот, подходим мы к пруду, и Олли, которая была на руках у Александры Фёдоровны, видит уток, протягивает ручку и отчётливо так говорит: «Утки». Не «папенька», не «маменька», а «утки»… При ней и слова-то такого никто не произносил. Удивительно… Правда?

– А моё первое слово было «хрясь», – сказал Бенкендорф.

Николай Павлович усмехнулся:

– Это вы сейчас придумали.

Бенкендорф улыбнулся и кивнул.

– Слова вместе с прошлым так и норовят выскользнуть из-под опеки, – проговорил государь. – И невесть чего натворить.

Впереди из кустов на дорожку выбралась собака, подбежала к пруду и, наслаждаясь эхом, принялась лаять на воду. Утки закрякали, взлетели. Бенкендорф с Николаем Павловичем наблюдали, как они, тихо свистя крыльями, пролетают над ними.

– Если уткам подрезать крылья, они всегда на виду будут, – заметил Бенкендорф.

– Они и так прилетают к нам в сад каждую весну, – сказал Николай и посмотрел на него своими холодными глазами. – Я распорядился, чтобы их кормили.

В полуподвальной комнате за придвинутым к кровати столом сидел капитан Ушаков.

Подвал был разделён деревянными перегородками на несколько комнат. Дышалось тяжело из-за наглухо закрытых окон. Если бы не запах вина и табака, тесную и тёмную каморку можно было бы принять за каземат.

На столе пред Ушаковым были в беспорядке разложены листы с неровными строчками и рисунками на полях.

Послышалась возня. Из темноты показались узловатые с крупными суставами пальцы. Они поставили на листы тарелку с похлёбкой, положили рядом ломоть хлеба.

– Страшное дело ты задумал, Дмитрий Кузьмич, – спокойно сказала темнота.

Наступило молчание. За перегородкой скрипнули пружины.

– Мы и так с тобой черти, – снова послышался шёпот. – Чёрт для того и есть, чтобы Бога боялись. Но такое деяние, что ты задумал, нам и в аду не замолить.

Ушаков с трудом поднёс ко рту ложку и не почувствовал вкуса похлёбки.

– Вот что я тебе скажу, Дмитрий Кузьмич, – продолжал голос. – Денег у тебя уже нет. Коников – и тех проел. Коли лекарь тебя не прирежет, уезжай из Петербурга на благие дела. И задумку эту свою брось… Откажись. Добром прошу.

Ушаков отложил ложку.

– Что, невкусно? Кухарка у меня, конечно, дрянь. Может, вольную ей дать?

Руки приняли со стола тарелку и хлеб.

– В крепость человек наведывается, разнюхивает… Лавр Петрович Переходов… Толстый, пронырливый… Глаз, как у крысы, умный, – тарелка стукнула о подоконник. – Ну да ничего. Разгребу как-нибудь.

Каролине снилось, что кто-то настойчиво дёргает дверной колокольчик, а она не хочет открывать, делает вид, будто её нет дома, но вскоре понимает, что пришедший знает, что она здесь, что ей негде спрятаться и некуда бежать.

Звон ещё раздавался в ушах, когда, сбросив одеяло, Каролина встала, подошла к окну, пользуясь пасмурным утром, раздвинула шторы, открыла створку. Незаметный ветерок коснулся её щёк. Утро разлило над Невой сизо-молочный свет. Чайки летели к горизонту – туда, где начинался залив. Квадратная баба с ведром влезла на постамент возле моста, принялась угрюмо тереть ветошью светлую морду льва.

Зазвонил дверной колокольчик. Каролина вздрогнула, прислушалась к происходящему в передней. Лакей открыл дверь. Каролина услышала голос графа Витта.

Его бодрый вид и надменно закрученные усы не могли обмануть её. Перед ней был растерянный и нерешительный человек. Он оглядел Каролину, которая стояла перед ним с распущенными волосами, в домашнем халате, наброшенном поверх ночной сорочки, скользнул глазами по комнате.

– А где же Александр Карлович? – с деланым удивлением спросил он. – Я, собственно, к нему по делу.

– Съехал, – ответила Каролина. – Не желает подвергать меня опасности.

Витт вытянул губы, с уважением покивал.

– Что ж, это благородно. Очень благородно.

Он подошёл к окну, выглянул. Оса упрямо билась в стекло совсем рядом с открытой створкой. Никак не могла вылететь.

– Вы беременны от него? – спросил Витт.

Каролина закусила губу:

– Сегодня же уволю служанку.

– Помните, – продолжал Витт, – что на сносях нельзя пить много вина, фехтовать, скакать верхом.

Проглянуло солнце и заиграло тенями на лице Каролины.

– А он знает? – спросил Витт.

– Прикройте шторы, – сказала Каролина.

– Значит, не знает, – Витт попытался задёрнуть штору, но у него почему-то не вышло. – Вчера от Лавра Петровича донесение доставили, – сказал. – У нашей с Александром Карловичем пули теперь фамилия есть: Ушаков. Вы могли встречать его у полковника Пестеля.

– Никогда его до покушения не видела, – произнесла Каролина.

– В этой истории вы с Александром Карловичем рассказываете разное. Вам следует договориться с ним о деталях.

В словах Витта было скорее предостережение, чем угроза.

– Всё это очень грустно, Каролина, – сказал он. – Знаете, каждое утро я просыпаюсь и думаю… Всё… это… очень… грустно…

Витт беспомощно качнул руками, направился к двери.

– Иван Осипович!

Витт остановился.

– Не убивайте его, – сказала Каролина.

Витт пожал плечами:

– Это уж как Бог даст.

Свет лился сквозь пыльные стёкла кабинета Лавра Петровича в следственной управе. В чернильнице плавали табачные крошки.

Второй ищейка, приложив к стеклу нарисованный Бошняком портрет убийцы, накрыл его чистым листом бумаги. Свет, проходящий через грифельное лицо,