Друг капитана Гастелло - Юрий Яковлевич Яковлев

– Можешь еще писать?

– Я допишу, – ответила я и отвернулась, чтобы не видели моих глаз. Ведь Таня Савичева моя… подружка.

Мы с Таней одногодки, мы, Василеостровские девчонки, умеем постоять за себя, когда надо. Не будь она Василеостровской, ленинградкой, не продержалась бы так долго. Но она жила – значит, не сдавалась!

Открыла страничку «С». Там было два слова: «Савичевы умерли». Открыла страничку «У» – «Умерли все». Последняя страничка дневника Тани Савичевой была на букву «О» – «Осталась одна Таня».

И я представила себе, что это я, Валя Зайцева, осталась одна: без мамы, без папы, без сестренки Люльки. Голодная. Под обстрелом. В пустой квартире на Второй линии. Я захотела зачеркнуть эту последнюю страницу, но бетон затвердел, и палочка сломалась.

И вдруг про себя я спросила Таню Савичеву: «Почему одна? А я? У тебя же есть подруга – Валя Зайцева, твоя соседка с Васильевского острова. Мы пойдем с тобой в Румянцевский сад, побегаем, а когда надоест, я принесу из дома бабушкин платок, и мы сыграем в учительницу Линду Августовну. У меня под кроватью живет хомячок. Я подарю его тебе на день рождения. Слышишь, Таня Савичева?»

Кто-то положил мне руку на плечо и сказал:

– Пойдем, Валя Зайцева. Ты сделала все, что нужно. Спасибо.

Я не поняла, за что мне говорят «спасибо». Я сказала:

– Приду завтра… без своего района. Можно?

– Приходи без района, – сказали мне. – Приходи.

Моя подружка Таня Савичева не стреляла в фашистов и не была разведчиком у партизан. Она просто жила в родном городе в самое трудное время. Но, может быть, фашисты потому и не вошли в Ленинград, что в нем жила Таня Савичева и жили еще много других девчонок и мальчишек, которые так навсегда и остались в своем времени. И с ними дружат сегодняшние ребята, как я дружу с Таней. А дружат ведь только с живыми.

…И плывет наш остров, как корабль: слева – Нева, справа – Невка, впереди – открытое море.

Сапер

Дождливым вечером в отделение милиции вошли двое: мужчина в блестящем плаще с пестрым шарфом вокруг шеи и мальчик лет девяти, мокрый, измазанный глиной, с царапиной на подбородке. Мужчина был встревожен и все время облизывал пересохшие губы тонким, проворным языком муравьеда. Глаза его поблескивали, под ними отвисли мешочки. Лицо мальчика не выражало ни испуга, ни смятения. Оно было безжизненным, словно хозяин ушел куда-то, а лицо осталось. С мокрых волос на скулы сползали капли дождя.

Мужчина держал мальчика за руку чуть повыше кисти. В другой руке он сжимал какой-то тяжелый инструмент, вроде тех, какими водопроводчики привинчивают трубы.

В комнате дежурного было несколько человек. На деревянном диване сидела бабка в обнимку с большим узлом.

Рядом, откинувшись на высокую спинку дивана, обосновался пожилой подвыпивший человек. Он дремал и во сне никак не мог удержать голову, она падала то влево, то вправо.

Перед барьером, отделявшим стол дежурного от остальной комнаты, стояла женщина – скуластая, с сальными волосами. Она без умолку говорила дежурному:

– Он меня первый заобидел… Я к нему добром, а он меня заобидел…

– Садитесь и напишите, – видимо, не в первый раз повторял дежурный; голос у него был юношеский, с хрипотой.

– И про огурец писать?

– И про огурец пишите… – устало вздохнул дежурный. И тут он заметил мужчину и мальчика. – Вы обождите, – сказал он им. – Баранова, подойдите ко мне.

Бабка ловко подхватила узел и поплыла к барьеру.

– Посидите пока, – сказал дежурный мужчине и мальчику. – Я вас вызову.

– Спасибо, – сдержанно отозвался мужчина.

Он сел и потянул за собой мальчика.

Подвыпивший приоткрыл глаза, поднял брови и, щурясь, как от яркого света, уставился на своих новых соседей.

– Поймал? – в упор спросил он мужчину.

– Поймал, – ответил тот, что в плаще, и облизал губы.

– Отпусти ты его руку – никуда не денется.

– А сбежит?

Подвыпивший присвистнул и закрыл глаза. Мужчина стал ждать, когда его вызовут. Мальчик по-прежнему сидел с застывшим лицом. Он не чувствовал, как капли с волос текли по щекам.

Старушка навалилась на барьер и что-то энергично нашептывала дежурному. Плечи ее ходили ходуном, а голоса не было слышно. Стучали часы. В комнате стоял тот особый вокзальный дух, который устанавливается в помещениях, где на смену одним людям приходят другие и нет постоянных жителей.

Дверь отворилась, в нее просунулась сальная голова скуластой женщины.

– И про кадушку тоже писать? – спросила голова.

– И про кадушку пишите! – прикрикнул дежурный.

Голова тотчас скрылась.

Через некоторое время бабка Баранова, прижимая к животу узел, приплыла обратно на скамейку, и дежурный позвал мужчину и мальчика.

– Что у вас? – спросил он и поднял голову.

Глаз милиционера не было видно, их скрывал большой черный козырек. Щеки и подбородок были розовыми,