Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95 - Владислав Бахревский

— Я рад, — сказал Дмитрий, — доброму слову великого боярства, сказанному безупречному рыцарю, пану Мнишеку. Дружество, возникшее между польскою шляхтою и русским дворянством — угодно Богу и замечательно для обоих государств, Польского и Московского.

Дмитрий взвинтил себя, встал с трона, и вот уже его глаза, такие непроницаемые, гасящие свет, блистали. Лицо утончилось, нежный, девичий румянец тронул серовато-белую кожу.

— О знатные господа мои! Соединяясь, русские и поляки предстанут пред миром силой невиданной в веках. Не уничтожающей и попирающей, но дающей живительные токи для всходов вечного мира. Чтобы торжествовал мир, надо уничтожить зло войны. Война — это Турция. Я хочу, чтобы к королю Сигизмунду поехал человек мудрый и терпеливый, наш Великий секретарь Афанасий Власьев. Воевать в одиночку — ввергнуть себя в бездну лишений и неизвестности. Воевать в союзе — значит добыть победу. Победа над турецким султаном избавит Россию от ее вечного страха перед крымцами, я уж не говорю о приобретении свободных земель и моря.

Дмитрий постоял, окидывая орлим взором заслушавшихся бояр: пронял тугодумов. Но только он сел на свое место, ему сказали:

— Великий государь, ваше царское величество, а ты ведь опять взялся за свое.

— Что такое? — удивился Дмитрий. — Ты о чем это, Татищев?

— Да о твоих векселях, великий государь.

— Каких таких векселях?

— Да о тех, что ты дал купцам-персам и казаку.

— Не давал я никаких векселей.

— Врешь!

— Ей-Богу не вру! На покупки я деньги у Власьева нынче взял, Скажи, Афанасий! Брал я у тебя нынче деньги?

— Брал.

— Ну, вот! Ты, Татищев, напраслину на меня возводишь.

— Совсем ты изоврался, великий государь. Вот они твои векселя. Их уже представили к оплате. А платить нечем. Всю казну ты порастряс, великий государь.

И тут выступил боярин Мстиславский.

— Векселя надо не принимать. Коли мы начинаем войну с турками, денег нужно вровень с Иваном Великим, а у нас в сундуках дно просвечивает.

— За деньгами я в Сибирь послал, — отмахнулся Дмитрий. — Не хорошо царя вруном величать. Приедут послы, а царь у вас — врун.

— А ты не ври! — посоветовал Татищев.

Дмитрий передернул плечами и, глядя поверх голов, сказал властно, четко:

— Ян Бучинский, ты повезешь ответное письмо наисветлейшему пану Мнишеку. Пусть поторопится с приездом. А ты, Афанасий, тоже проси короля Сигизмунда, чтоб король дал свое согласие на отъезд из его пределов невесты моей Марины Мнишек.

С Бучинским у Дмитрия все уже было обговорено: старик Мнишек должен был выхлопотать у католического легата соизволение для католички Марины во время венчания на царство принять причастие из рук православного патриарха, и чтоб ей позволено было соблюдать иные русские обычаи въявь, а католические втайне. Русские постятся в среду, католики не едят мяса по субботам. Русские женщины прячут волосы под убрус, польки же похваляются красотою причесок, баня для русских — вторая церковь.

Дмитрий сидел, опустив глаза, и почти не слушал бояр, которые, по своему обыкновению, принялись истолковывать услышанное от государя. Он снова почувствовал страх. Ему здесь было страшно, в Кремле, не на базаре. Здесь! Те, кто уличают его во лжи, солгали сами себе, своему народу, своему Богу, своему будущему и своему прошлому.

Он желал видеть около себя поляков, блистательных полек. Он желал снова быть в походе, в боях, лишь бы не в Тереме, где из каждого угла на него смотрят. В углу никого, но смотрят. Уж не стены ли здесь с глазами?

Посольства уехали. Быстро легла зима. Осенняя тьма растворилась в белых просторах, ночи стали серебряными, дни алмазными.

Дмитрий снова ожил.

В подмосковном селе Вяземах по его скорому приказу выстроили огромную снежную крепость.

— А не поиграть ли нам в войну? — спросил своих бояр Дмитрий Иоаннович. — Чтобы брать настоящие крепости, нужно хотя бы уметь игрушечные одолевать. Поглядите на себя, мешки, а не люди. Жирные, вялые. А ведь все вы — воеводы. Завтра выезжаем в Вяземы, я с моими телохранителями сяду в снежной крепости, а вы будете ее воевать.

— Может, государь сначала покажет нам, неумелым, как это делается? — спросил неробкий Михаил Татищев.

Годунов почитал Татищева за ум и деловитость. Посылал его к Сигизмунду объявить о своем воцарении. Мудрецом и воином проявил себя Татищев в Грузии. Привел под царскую руку Караталинского князя Георгия, исполнив заодно тайное поручение найти для царевича Федора невесту, а для царевны Ксении жениха. Невесту Татищев углядел в дочери Георгия, в десятилетней Елене, а жениха в сыне Георгия, князе Хоздрое, которому было двадцать три года. Елену отец не отпустил, пусть в возраст войдет, а князь Хоздрой отправился в Россию, и быть бы свадьбе, когда б того Бог пожелал.

Живя в Грузии, Михаил Татищев сразился с турками. Всего сорок стрельцов участвовало в битве под Загемой, но именно их дружный залп не только остановил турецкое войско, но обратил в бегство.

— Ты прав, Михаил, — согласился Дмитрий с Татищевым. — Бояре пусть будут в осаде, наступать буду я. Драться снежками.

С тремя ротами своей охраны, где командирами были француз Маржерет, шотландец Вандеман и ливонец Кнутсен, Дмитрий расположился у подножия сверкающей твердыни.

Снежный замкнутый вал, сложенный из огромных катанных глыб, взыгрывал высотою и был с кремлевскую стену. Хрустальные башни из пиленого голубого льда сверкали алмазными зубцами и жители Вязем толклись у изб, дивуясь на чудо, которое сами и сотворили по воле царя для его царского величества потехи.

Завороженный, как мальчишечка, сопли только и не достает до полного восторга, стоял перед сказочным замком царь Дмитрий.

Он стоял один, перед сверкающей белой горою, под взглядами тех, на кого вышел.

Вся Дума, все князья с княжичами, вся старая домовитая Русь взирала на него с потешной стены.

— А царевич-то в Угличе каждую зиму крепости на Волге ставил? — сказал боярину Василию Шуйскому, только-только привезенному из ссылки, боярин Михаил Татищев. Спросил и дышать перестал, ожидая ответа.

Промолчал Шуйский. Снежки ощупывал, лежащие перед ним горкою. Глазки кроличьи, красные, реснички поросячьи, как щетинка. Личико остренькое, ни ума в нем, ни осанки. Положи ничто — оно ничто, поставь ничто — оно ничто. Фу! — и весь сказ.

Человечек внизу поднял вдруг руку и что-то закричал веселым звонким голосом.

— Чего? — не расслышал князь Василий, встрепенувшись и обращая свою куриную головку к Татищеву.