Павел Филонов: реальность и мифы - Людмила Правоверова

С того момента, когда (25 октября) я увидел Купцова мертвым, не было ни одного дня, чтобы я [не] вспоминал Купцова. Иногда я думаю с горем о нем и несколько раз в день. Часто, думая о нем, я вспоминаю, как по „Степану Разину“ Чапыгина[295]Стенька терял одного за другим товарищей. Или как тяжело было партии и Сталину потерять Кирова. Таким был Купцов. Его не вырвешь из сердца, из памяти, знаю, никогда»[296].

Несколько раз брат отказывался от пенсии, так как пенсию ему хотели дать по бедности или по инвалидности. О пенсии хлопотали многие писатели, в том числе А. Толстой, других не помню. А так как на таких основаниях он не мог согласиться получать пенсию, то свою исследовательскую работу вел, живя, буквально, впроголодь. Временами покупая вместо кило черного хлеба полкило! А чай, черный хлеб и махорка (он курил трубку) были его основной пищей.

В дневнике брата я нашла такую запись от 12 июня 1932 года: «<…> Решил применить под масляные краски вместо кисти — перо… Никогда не рисую с увлечением, а с холодным расчетом».

5 сентября 1932 года. «Денег у меня совершенно нет, кроме 33 копеек на сберкнижке… Если бы не дочка и Петя, которые без всяких просьб с моей стороны одалживают мне на корм и комнату, — мне пришлось бы пойти чернорабочим на стройку Петроградского Дома культуры или Дома Ленинградского Совета, где требуются рабочие всех сортов. Сам же я не могу купить яблоко за 20 к. моей жене, не говоря уже о чем-то большем, но по моей неизмеримой любви к дочке я расписал ей шелковый шарф и просидел за этой работой полтора месяца (с 16 июля по 20 августа часов по 16 в день)»[297].

В мае 1936 года брат получил извещение о том, что ему надлежит поменять профсоюзную книжку.

При существующем положении дел ему очень не хотелось идти в Союз, но в повестке было сказано — в случае неявки он автоматически исключается из Союза. Посоветовавшись с женой, он решил, что лучше идти и быть исключенным из Союза, чем не ходить и дать возможность говорить по этому поводу, что кому вздумается. И все же он не пошел. Пропустил назначенный срок. Но пришла новая повестка и снова вопрос, что выгоднее в его положении. Решил идти. То, что потом он нам рассказывал, было действительно возмутительно.

Комната, в которой происходил обмен, была переполнена художниками, менявшими свои книжки. Вихров, ведавший этим, по словам брата, был полумальчик, полудевочка с честными глазами. Он сразу обратил внимание на заработок. Брат сказал, что в книжке указан весь его заработок. В[ихров] ответил, что на такой заработок нельзя жить. Брат сказал нам: «Я подумал, что нищий проживает больше, чем я». Вихров вертел книжку, вокруг плотно стояли художники, слушавшие этот разговор. Брат не сказал В[ихрову] — этому, по словам брата, упитанному полуребенку, — в каких условиях приходится жить и работать. Наконец В[ихров] сказал, что взять на учет не может. Брат спросил: «Что же, вы принимаете на учет по экономическим признакам?» И стал объяснять, что он художник-исследователь, а не практик, что искусство для него не средство добывать деньги, что за большим заработком он не гонится, довольствуется малым, отказывается от заказов, чтобы иметь больше времени для исследовательской работы. Если то, что он сказал, для В[ихрова] неубедительно, он может посмотреть его работы. В[ихров] слушал, не перебивая, перелистывая злополучную книжку, потом сказал: «Это болезненное явление, с которым надо бороться».

Мы слушали рассказ брата, не проронив ни слова, удивляясь его выдержке. Но потом он все-таки не сдержался и на слова В[ихрова]: «Что же мне с вами делать?» — посмотрел ему прямо в глаза (честные, как говорит брат) и сказал: «Владимир Ильич говорил: „Формально правильно, а по существу издевательство“ — вот и поступайте, исходя из этих слов, как найдете нужным».

Вихров, отвернувшись, сказал, что разберет это дело и на вопрос брата: «Как разберете?» — довольно грубо сказал: «Найду средство…» Брат ушел, не прощаясь, уверенный, что эту книжку, вдруг ставшую ему родной, он держал в руках последний раз.

Но они встретились еще раз. Вихров был у брата. Интересно, как он собирался. В Горкоме Вихров встретил ученика брата[298] и спросил, что он может сказать о Филонове. Терентьев сказал, что знал. «Правильно, — заметил он, выслушав, — кого бы я ни спрашивал, говорили так же, а спрашивал я многих». И еще спросил, правда ли, что Филонов живет бедно, надо ли ему помочь? Сказал, что хочет сам отнести ему книжку, занести яблоки, устроить брата в дом отдыха. Терентьев, с которым говорил Вихров, сказал: «Странно нести Филонову яблоки». Разговор этот слушал скульптор Гаспарян и тоже вмешался: «Филонову надо снести холст и краски».

И вот 27 ноября, через полгода после первой встречи с братом, Вихров пришел к нему с Гаспаряном и Терентьевым, поздоровался и сказал, что он новый человек, Филонова не знал, послал ему письмо (брат письма не получал и решил, что его исключили из Союза). Вихров передал профсоюзную книжку и предложил помощь горкома — двухнедельный отдых, материал для работы, еще что-то, уже не помню. Брат отказался от всего, кроме путевки, но и ту соглашался взять только в том случае, если ее можно передать жене. Гаспарян очень уговаривал его не отказываться от помощи горкома. Брат объяснил, что у него сложные отношения с горкомом, что ненависть к нему распространяется на тех, кто с ним работает, и, признавая их мастерство, работы им не дают.

В декабре Вихров позвонил по телефону и сказал, что путевка для его жены есть. И брат, и Ек[атерина] Ал[ександровна] очень рады, особенно брат, так как за все время их совместной жизни это была у него первая возможность сделать что-то для Екатерины Александровны.

Из дневника брата. 21 марта 1936 года. Был Миша (Цыбасов. — Л.П.). Завтра в ЛОССХе будет просмотр его «кавказских» работ. Он пришел условиться, как ему держаться на просмотре и что говорить. <…> Т[ак] к[ак] обычно перед просмотром художник дает пояснения своим работам и говорит о методе и принципах работы, я посоветовал Мише сказать только следующее: «Я, товарищи, ничего не буду говорить, пусть мои работы говорят за себя и за меня. Пусть за мастера говорит его работа. Если кто-нибудь предложит мне вопрос, я отвечу». Я посоветовал Мише взять себя в руки, не быть резким или грубым. Быть максимально вежливым, спокойным, тем сильнее бить тех, кто будет нападать. Вещи Миши выверены, три вещи полусырые, остальные более развитые. Вещи на подбор.

23 [марта 1936 г.]. Пришли вечером Миша, Валя[299] и Дормидонтов. Миша рассказал, как шел просмотр. Он действовал согласно нашего договора. Выступая с оценкой работ Миши, Эней сказал, что он, Эней, рад, что Цыбасов ушел от Филонова. Об этом отходе наглядно говорят работы Цыбасова. Правда, не все работы равноценны. Во многих еще видно влияние Филонова, но три работы необычайно жизненны, свежи и живописны, это три по-нашему полусырых вещи, о которых я говорил Мише. В целом, сказал Эней, работы говорят о честном, упорном труде Миши.

<…> С общей оценкой всех этих работ выступал Загоскин. И работы Миши он считает мертвечиной, а Филонова — мертвецом. Филонов губит своих учеников, уйдя от него, они оказываются совершенно бессильными, а работая с ним, также дают дрянь. С Филоновым надо бороться. Это громаднейшее зло, его надо ликвидировать. Также на истребление филоновщины звал аспирант Академии (место для фамилии осталось незаполненным. — Е.Г.). Он считает филоновщину позорным явлением в советском искусстве.

Отрицательно и к Мише, и к нашей школе высказался Горбунов. Чернышев Т. П. до и после просмотра так был заинтересован работами Миши, что подошел к нему знакомиться и жал руку.

Когда все высказались, Миша взял слово для ответа. Он сказал, что он не «бывший филоновец». Он работал, работает и будет работать с Филоновым. Он считает Филонова за крупнейшего из мастеров современности и за честнейшего человека. Он счел бы позором для себя уйти от Филонова. Все выставленные здесь вещи сделаны под руководством Филонова, но никакой «филоновщины» в них нет потому уже, что Филонов никакой «филоновщины» никому не навязывает и не «филоновщине» учит. Он дает высшую школу мастерства, и никто другой ничего подобного не дает и дать не может. «Я не только не думаю уходить от Филонова, но любому и каждому посоветовал бы поучиться у Филонова, узнать, что он говорит».

В это время Эней крикнул с места: «Я не предлагал вам уходить от Филонова. Зачем уходить? Хорошо сделаете, если не уйдете, держитесь его. Это не полицейские меры. Никто вас не заставляет». <…> После просмотра Эней подошел к Мише и начал разговор. <…>

Я сказал Мише, что он держал себя правильно. И что расчет наш был также правильным…[300]