Новый Мир ( № 9 2006) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
“А корни Гнашкины вырезные я с ворот его снял. У себя дома приспособил. Скучно мне без Василисы-покойницы. Даром не верил я ей. А теперь померла — так верю... Приезжай, племяш. Хоть ты и троюродный, а приезжай. Духу казачьего степного тут совсем не слыхать. Люди все больше с Карпат: дикие, скупые...”
С горечью и досадой отодвинул я от себя письмо.
Показалось: никогда мне этих новороссийских мест, этих Алешковских песков, этих навсегда отъятых степей, пропитанных желчью и потом южнорусских и украинских казаков, орловских мужиков и молокан воронежских, не увидеть. Не увидеть и хаты живореза, отданной, как писал Юхим, внаем каким-то приезжим из Самбора. Не увидеть сплетающихся хвостами то ли для запретной любви, то ли для неземного вечного пения русалок.
А если и доведется попасть в те места, то в Малую Ардашинку навряд заверну: и боязно, и досадно, и от запаха крови мутит.
7
Я закрыл глаза.
Смутный, полупрозрачный, с едва проступающими гранями веков и времен стоял, позванивал, дымился — как громадный, кем-то ополовиненный стакан человеческой крови — заносимый забвением и песками русский Юг.
Общий облик
Сарабьянов Дмитрий Владимирович родился в 1923 году. Фронтовик. Искусствовед, автор многочисленных монографий и исследований по истории русского и мирового искусства. С 1992 года действительный член Российской академии наук. Живет в Москве.
* *
*
(Из июньского дневника)
Пока трава еще не скошена,
Пока земля еще не плачет,
Что стала грязной и исхоженной,
Гнилой — не выскажешь иначе;
Пока чужие ноги походя
Еще цветы не распугали,
Топча поляны где ни попадя
Ботинками и сапогами;
Покуда в поле не приехали
Так лихо режущие землю
Трудяги тракторы с прицепами,
Покуда лес вечерний дремлет, —
Хоть грамоте твоей охранной
Отказано неоднократно,
Сгоняй, вздыхая и прихрамывая,
Всего до пруда и обратно.
2005.
Брату
Мне хочется поверить, что ты есть,
Пусть где-то там далече, а не здесь.
Мне чудится, что ты живешь вдали,
Чтобы тебя никто не повстречал, —
На берегу, где брошенный причал,
У кромки неба. На краю земли.
Иль бродишь по горам и городам.
Сванетия, Местия, Теберда.
Сначала Суфруджу, затем Эльбрус.
Но я туда навряд ли доберусь.
Как мне найти тебя? Пробраться вглубь
Пространства, отведенного для сна,
Где узнаются по движенью губ
Чужие и родные имена?
Как мне узнать тебя? Ужель с тех пор
Все тот же лоб, каштановый вихор
И тот же взгляд — не то чтобы стальной,
Но честный, видящий дорогу в даль
И в сторону от жизни остальной,
Которую прожить тебе не дал
Кусок свинца — немыслящий металл.
Как мне тебя, увидев, опознать,
Когда прошло не десять и не пять?
По сросшимся двум пальцам на ноге?
Нога разута или в сапоге?
Увидев, как друг друга назовем?
Ты брат Борис. Я Дмитрий, но не Глеб.
Коль имена — предвиденье судеб,
Окажемся ли рядом и вдвоем?
Ужель наш общий облик разобщен?
Ты не крестился. Я успел — крещен.
Твоя душа напряжена — в трудах,
Хоть ты в своем раю — в горах и городах.
Как совместить судьбу — твою, мою?
Ведь ты солдат и был убит в бою.
Я тоже был солдат. Но я живой.
Приписан к той же площади жилой,
На коей ты произрастал тогда,
До той поры, пока не стал солдат.
Я чем-то виноват перед тобой.
Какие нам места отведены
По случаю войны или вины?
Но вдруг сойдемся все ж. Что скажешь ты
О длинной жизни, прожитою мной,
И о несовпаденье долготы
С твоею прямотой и широтой?
Август 2005.
* *
*
В стенах больничных заведений
Ищу предмет для наблюдений.
Идет прием казенной пищи.
Капуста брошена ковшом
В тарелку. Рядом корневище
С головкой лука. Суп с лапшой.
Кисель из кружек в рты течет.
Где сласть, где соль и что почем —
Не разберешь. Ведь вся еда
Вмиг отправляется туда,
Где тем и рады, чем богаты...
В тридцатые, сороковые
Так ели зэки и солдаты.
Здесь вся история России.
22 апреля 2004. Больница.
* *
*
Храм замирает перед херувимской,
Как будто вся Москва, а с ней и я,
Склоняется главою третьеримской
Пред самой главной тайной бытия —
В предчувствии Божественного света
И слов заветных, что сказал Спаситель:
Примите, пийте кровь мою. Ядите,
Ядите тело Нового Завета.
И все преображается внезапно,
И пыль блестит как россыпь золотая,
И мир раскрыт, и горизонт не замкнут,
И уплывает мрак, в пространстве тая.
И возгорается огонь в лампадах,
И голос бархатный летит под своды.
Остановись, мгновение. Не надо
Другого бытия, другой свободы.
Не сравнивай намеренья благие,
Дела людские с благодатью Божьей,
Возрадуйся, хотя и ты ничтожен
Пред животворным чудом литургии.
Август — сентябрь 2005.
Аргун
Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, прозаик. Лауреат премии “Дебют”. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Четвертый день батальон стоит в Аргуне на консервном заводе. Это лучшее из всех мест нашей дислокации. По периметру завод обнесен забором. Два АГСа (автоматических гранатомета станковых) мы поставили в административном корпусе, еще два — на крышу мясного цеха и затащили пулемет на второй этаж проходной. Таким образом мы контролируем все пространство вокруг и чувствуем себя в относительной безопасности.
Мы отдыхаем.
Наступил апрель, солнце припекает уже весьма чувствительно. Пинча обрезал кальсоны по колено и щеголяет в этих самодельных шортах, словно отпускник на пляже. Из одежды на нем больше ничего нет, если не считать растоптанных кирзачей с раструбами огромными, словно паровозная труба, в которых его тощие, изъеденные язвами ноги бултыхаются, как ложки в стаканах.
Мы следуем его примеру и всем взводом делаем шорты. Это не дань моде или желание расслабиться — шорты для нас столь же важны, как бинты или стрептоцид. Ясно, в них намного лучше, чем в заскорузлых от грязи, пота и гноя штанах. Но дело не в этом. При стрептодермии солнце — первое лекарство, и язвы, которые в горах не заживали месяцами, сейчас затягиваются за пару дней. Сутками напролет мы валяемся на траве и загораем, подставляя дырявые шкуры теплу.
На нашем участке тихо. Начальство нас не трогает; мы отсыпаемся и отъедаемся. Кроме того, вчера нам устроили баню с заменой белья. Теперь два-три дня вши не будут беспокоить, это отрадно.
— Спорим на пять сигарет, я затушу об пятку бычок, — говорит Фикса.
— Нашел, чем удивить, — отвечаю я, — такой фокус я и сам могу проделать, да к тому же всего за две сигареты.
Кожа у меня на ступнях давно уже стала дубовой, как у носорога. Однажды я на спор вогнал себе в пятку иголку, и она вошла больше чем на сантиметр, прежде чем я почувствовал боль.
— Знаешь, пожалуй, начальство поступает слишком расточительно, отправляя погибших на родину, — продолжает Фикса. — Куда как рачительней было бы использовать нас и после смерти. Солдатские шкуры пустить на портупеи. А из пяток одного взвода можно настругать неплохой бронежилет.
