ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

Здесь, над озером, люди уже готовятся ко второму севу, и потому во всех Его агадах говорится о севе. Скрипят колеса насосов, плещется вода в ведрах, снующих вдоль бурых разрыхленных холмов. Он никогда не говорит о том, чего не могут увидеть или вообразить себе Его слушатели. «Посмотрите на лилии…» «Вышел сеятель сеять…» В Его притчах нет ни законников, ни ангелов, ни бесов, ни поднебесных голосов, а есть лишь обыкновенные люди, амхаарцы, подобные тем, кого Он видит вокруг. Именно так, приближая Закон к людям, и завещали учить великие Шаммай, Абталион, Гиллель… Стало быть, Он учит хорошо. Ведь таким же точно путем — от Иисуса Навина к пророкам, от пророков к ученым — к Шаммаю, потом к Гиллелю — и передавалось учение об омовениях, пока, наконец, не стало священнее самого Закона, пока мы эту обязанность добровольно не возложили на свои плечи во славу Шехины… Откуда в Нем этот дух противоречия? Если бы Он только захотел вести себя иначе, если бы Он только захотел понять… С Ним нельзя поступить так, как обычно поступают с каким–нибудь самозваным «мудрецом», который смущает народ пустой болтовней, противоречащей мнениям законников. За Ним ходят несметные толпы. Тысячи людей! И это при том, что в разгаре полевые работы! Они сопровождают Его повсюду от зари до поздней ночи, ловят каждое Его слово, приносят к Нему больных. И хотя видно, как Его это утомляет, Он тем не менее никому не отказывает. В последнее время Его ученики даже делали попытки не пустить к Нему людей, чтобы Он смог хоть немного отдохнуть и поесть. Он же, заметив, что к Нему не подпускают матерей, которые привели своих детей для благословения, строго отчитал учеников. Он сказал: «Зачем вы не пускаете ко Мне детей? Им принадлежит Царствие Божье…» (И снова: Он и Царство — одно!) Однако Он выглядит все более и более утомленным. Если Его оставляют в покое хотя бы на минуту, Он кладет голову на руки и впадает в забытье. Вчера я услышал, как в такую вот минуту затишья Он сказал Симону: «Приготовь лодку, вечером выходим в море…» Я понял, что Он хочет укрыться от совсем замучивших Его просителей. Я испугался, что если Он сейчас исчезнет, то потом найти Его будет нелегко. Поверишь ли, я до сих пор не попросил Его о Руфи и даже не пытался поговорить с Ним… Вокруг столько желающих… Мне пришлось бы толкаться вместе с больными, амхаарцами, мытарями и блудницами. Кого только нет среди того сброда, который Его окружает. Мне пришлось бы при них говорить о моем деле. Кроме того, я все еще не знаю, как к Нему обратиться… Однако когда я услышал, что Он собирается на западный берег моря, я решился просить Его взять меня с собой: мне подумалось, что на пустынном побережье Десятиградия скорее представится возможность для спокойной беседы. Я подошел к Нему и сказал:

— Равви, ты кажется собираешься на тот берег. Позволь и мне поехать с Тобой и с учениками Твоими…

Он поднял голову и взглянул на меня. От жары и напряжения щеки у Него запали и все лицо словно подернулось синеватой дымкой. Черные глаза под темной копной волос… Какое у Него прекрасное лицо! На висках пульсируют тонкие жилки, то собираются, то расходятся морщинки в уголках губ… Он не носит филактерии ни на лбу, ни на плечах, таллит надевает только тогда, когда входит в синагогу. Если бы не кисточки на Его плаще, можно было бы подумать, что это гой… Он вперил в меня усталый взгляд. Он всегда смотрит на человека так, словно видит Его насквозь, прозревая даже то, о чем тот не не догадывается…

— Если хочешь — произнес Он, — плыви… Только помни: у лис есть норы, у птиц есть гнезда, и только у Сына Человеческого нет дома, где Он мог бы укрыться…

Я поблагодарил Его и уже собирался удалиться, как вдруг подошел один из Его учеников — Фома, которого они также называют Близнецом; волосы его были растрепаны и посыпаны землей. Встав перед Учителем, он стал громко причитать. Оказалось, что он получил известие о смерти отца.

— Равви, — всхлипывал он, — я должен отдать последний долг родившему меня. Я не поплыву с Тобой, мне надо готовиться к похоронам… — Я с удивлением увидел, как Назарянин покачал головой.

— Плыви с нами, — сказал Он по обыкновению спокойно и скорее тоном просьбы, чем повеления; однако ничуть не менее непреклонно. — Пусть могильщики займутся усопшим…

Как следует оценивать Его слова? Заповедь гласит: «Почитай родителей». Сколько предписаний говорит об обязанностях сына по отношению к отцу! Кто же должен хоронить отца, если не сын? А Он говорит: «Предоставь это могильщикам!» В этом Он тоже расходится с законниками. Чем прикажешь оправдать подобное поведение?

Под вечер мы собрались на берегу. Симон и Андрей приготовили лодку, столкнули ее на воду, поставили парус. Все двенадцать учеников должны были плыть с Учителем. Был среди них и Фома с гладко прилизанными волосами. Он улыбался и ничем не выдавал своего горя. Какое же колоссальное влияние имеют Его слова на амхаарцев. Вслед за Назарянином на берег потянулась длинная вереница людей: они были удивлены, что Учитель уезжает. «Но Ты вернешься, Равви, правда ведь вернешься?» — слышались встревоженные голоса. Он отвечал утвердительным кивком головы. Должно быть, Он так устал, что Ему трудно было говорить. Он едва держался на ногах.

Я еще раньше заметил, что Симон, Андрей и сыновья Зеведеевы стоят в сторонке и о чем–то ожесточенно спорят. До меня доносились слова: «В Большом сундуке стоял грохот… Учитель сказал, что плывем сегодня… Предупреди Его… Он все знает… А что если?…» Мне сделалось не по себе. «Большим сундуком» называют скалы между Вифсаидой Галилейской и Капернаумом, где, по примете местных рыбаков, слышен грохот волн Великого моря, в случае если с запада надвигается буря. С некоторой тревогой я взглянул на небо: оно казалось безмятежным. Но, видно, не только до учеников дошло предостережение, так как из толпы тоже раздались голоса: «Не плыви сегодня, Равви, говорят, в Большом сундуке сегодня слышали грохот. Может случиться буря…» Казалось, Он не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Тут из толпы вынырнул начальник здешней синагоги Иаир, сын Гедидаха, тот самый, который уговаривал учителя исцелить слугу римского сотника. Выпростав руки из таллита, он сказал:

— Лучше не плыви сегодня, Равви. Говорят, будет буря. Солнце заходит красно…

Словно последним усилием воли превозмогая усталость, Он ответил:

— Погоду по небу вы определять умеете. Почему же не умеете определить времени, которое пришло?…

Симон и Иоанн подали Ему руки и поддерживаемый ими Он прошел по узкой доске в лодку. На корме Ему был постелен плащ и положена подушка.

Дул западный ветер, когда рыбаки взялись за весла. Я сел в лодку безо всякого энтузиазма, мысль о грозящей буре окончательно отбила у меня желание ехать. С минуту я колебался, не остаться ли. Мне казалось, что я читаю тревогу и на лицах учеников. В конце концов, я решил, что ради Руфи я должен плыть. Никто больше не вспоминал о буре, и в полном молчании мы отчалили. Солнце источало пурпур на вершины галилейских холмов и золотило восточный берег, к которому мы направлялись. Оставшиеся на берегу махали нам руками и выкрикивали пожелания счастливого пути. Назарянин вряд ли все это слышал, так как едва забравшись в лодку, Он тяжело опустился на корму и закрыл глаза. Не успел я оглянуться, как до меня донеслось ровное дыхание спящего человека.

Время от времени я с беспокойством поглядывал на небо. Как только солнце скрылось за холмами, тут и там стали зажигаться первые звезды. Мы все дальше и дальше удалялись от галилейского берега, постепенно сливающегося с гладкой поверхностью воды. Перед нами по–прежнему маячили верхушки гор, но и их розоватый отблеск становился все бледнее. Весла бесшумно входили в воду. Ветра не было, и парус безжизненно обвис. Моя тревога стала стихать. «Пожалуй, не будет никакой бури, — думал я. — Нас просто хотели напугать, чтобы удержать Учителя…» Я отнюдь не знаток моря, и перспектива борьбы со стихией чрезвычайно пугала меня, поэтому совсем успокоиться мне так и не удалось. Опасливое ожидание занозой впилось в душу. Близость берега еще недавно придавала отвагу: я полагал, что всегда можно успеть добраться до него в случае бури. Но вот зашло солнце и все объяла тьма, слабо озаряемая светом звезд. Мы не только не видели берега, мы не видели вообще ничего, словно нас накрыли черным полотном. Я даже не был уверен в том, что мы движемся. Ощущение было такое, что вода окаменела, и мы застыли посередине озера. Я с трудом различал силуэт Учителя: Он лежал сзади, свернувшись. Часть учеников работала веслами, остальные дремали, облокотясь друг на друга. Никто не разговаривал, и тишину нарушал только плеск весел.

Между тем моя тревога усиливалась. Я не мог спать, как другие. «А если все же случится буря, — спрашивал я себя, — сумеем ли мы спастись? Сумеют ли совладать с ней эти рыбаки, которых беспокоила одна только возможность того, что это может произойти». Я попробовал направить свои мысли в другое русло: стал думать о Руфи. Но мысли эти были так же черны, как ночь вокруг нас, как душный и тяжелый воздух. Когда я мысленно возвращаюсь к Руфи, у меня перехватывает дыхание. О, Адонаи, что она делает? Мне сразу представляется, как она лежит в эту минуту с открытыми, устремленными в темноту глазами, с испариной на лбу и воспаленными губами — и не откликается, чтобы никого не потревожить своей страшной тоской. Как она истосковалась по здоровью, которого мы даже не замечаем. О, Руфь! Я мысленно обратился к ней, и у меня тотчас задрожали губы, и голос прервался рыданием. Но она молчала… О чем она думает, когда вот так лежит и лежит, вслушиваясь в жестокий ритм болезни, пожирающей ее тело? Почему она так упорно молчит и часто даже не отзывается на обращенные к ней слова? Руфь! Я ничего для тебя не сделал! а то, что сделал, — не в счет. Откуда взялась эта болезнь? Почему она обрушилась именно на нее? О, Адонаи… Прав был Елифаз, говоря, что даже само небо со всеми его звездами и ангелами недостаточно чисто пред Тобой… Но все же я не могу не взывать к Тебе! Ты должен сказать мне, за что она так страдает? За какой грех? За чей? Что бы Ты ни уготовал мне, я, как Иов, доверяюсь Тебе… Я хочу верить Тебе… Хочу… О, Адонаи! Если Он исцеляет именем Твоим, почему тогда Он Сам не предложит вернуть ей здоровье? Другие не просят, а получают. Я же молю молчанием… Неужели Он этого не видит?