Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран

Я тут тебе несколько книг купил в Луцке, — сказал он ей однажды, оставляя за притворяемой дверью ранние сумерки и весь мир.

Мы не можем себе это позволить, — сказала она, принимая у него из рук тяжелую сумку. — Завтра мне придется их вернуть.

Но и позволить себе не иметь их мы не можем. Что мы не можем позволить больше: иметь или не иметь? По мне, мы так и так в проигрыше. А раз в проигрыше, то уж лучше при книгах.

Ты смешон, Янкель.

Я знаю, — сказал он, — потому что еще я купил тебе компас у знакомого архитектора и несколько томиков французской поэзии.

Я же не читаю по-французски.

Чем не прекрасный повод научиться?

Без учебника?

Ну, почему… Зря, что ли, я его покупал, — сказал он, извлекая со дна сумки толстый коричневый том.

Ты невозможен, Янкель.

Очень даже возможен.

Спасибо, — сказала она, целуя его в лоб — единственное место, куда она когда-либо кого-либо целовала, куда кто-либо когда-либо целовал ее, и если бы не многочисленные прочитанные ею романы, она так бы и пребывала в убеждении, что других мест для поцелуев просто не существует.

Многие вещи, купленные для нее Янкелем, ей приходилось возвращать втайне от него. Он никогда этого не замечал, потому что сразу забывал о своих покупках. Это Брод пришла в голову идея превратить их частную библиотеку в публичную, и за книги, выдаваемые на дом, взимать небольшую плату. Вырученные деньги вкупе с тем, что ей удавалось сохранить от подношений влюбленных в нее мужчин, только и позволяли им сводить концы с концами.

Янкель старался изо всех сил, чтобы Брод не чувствовала себя посторонней, не думала о разнице разделявших их лет, о различиях пола. Отправляясь по малой нужде, он оставлял дверь туалета открытой (и мочился, присаживаясь, тщательно подтираясь по завершении); порой он намеренно обрызгивал штаны водой и выходил со словами: Видишь, и со мной такое бывает, не подозревая, что Брод выходила из туалета в забрызганных штанах ему в утешение. Когда Брод свалилась с качелей в парке, Янкель разодрал себе колени о наждак на дне ванны и сказал: И я вот упал. Когда у нее обозначилась грудь, он задрал свою рубаху, обнажив старые, обвисшие перси, и сказал: Ты не исключение.

Таков был мир, в котором она взрослела, а он старился. Трахимброд стал их прибежищем, средой их обитания, отличной от всего остального мира. Никогда здесь не употребляли бранных слов, не размахивали кулаками. Больше того, никогда здесь не употребляли гневных слов и ни от чего не открещивались. И даже еще того больше, здесь никогда не употребляли неласковых слов и во всем находили лишь новое доказательство того, что все может быть так, а совсем не обязательно иначе; раз нет в этом мире любви, мы создадим новый мир, и обнесем его тяжелыми стенами, и обставим мягкой пурпурной мебелью, и оснастим дверным молоточком, чей стук будет подобен тому, что издает алмаз, падающий на фетр ювелира, чтобы нам никогда его не слышать. Люби меня, потому что не существует любви, а все, что существует, я испробовал.

Но моя такая далекая и такая одинокая прабабушка Янкеля не любила, во всяком случае, если употреблять слово «любовь» в его самом простом и самом невозможном значении. В действительности она ведь его совсем не знала. А он совсем не знал ее. Друг в друге они хорошо изучили лишь свои собственные черты, но не черты другого. Разве мог догадаться Янкель, какие сны видит Брод? Разве могла догадаться Брод, разве хотела догадаться, в какие странствия пускается по ночам Янкель? Друг для друга они оставались совсем посторонними людьми, как мы с моей бабушкой.

Но…

Но ведь ни тот, ни другой не смогли бы найти для своей любви более достойного адресата. Потому и отдавали ее друг другу без остатка. Он раздирал колени и говорил: И я вот упал. Она обрызгивала штаны водой, чтобы он не чувствовал себя исключением. Он дал ей бусину. Она ее носила. И когда Янкель говорил, что готов умереть за Брод, он не лукавил, он действительно был готов умереть, только не за Брод, а за свою любовь к ней. И слова: Я люблю тебя, Отец Брод произносила не по наивности и не из расчета, а наоборот: ей хватало мудрости и честности, чтобы вот так солгать. Великой и спасительной лжи — будто бы наша любовь к предметам сильнее, чем наша любовь к нашей любви к предметам, — они ответили взаимностью, сознательно разыгрывая по ролям пьесу, которую сами себе написали, сознательно выдумывая и веря в небылицы, необходимые, чтобы жить.

Ей было двенадцать, ему по меньшей мере восемьдесят четыре. Даже если он дотянет до девяноста, прикидывал Янкель, ей будет всего восемнадцать. А он знал, что до девяноста не дотянет. Он скрывал, что слабеет, скрывал, что его одолевают боли. Кто позаботится о ней, когда его не станет? Кто споет ей перед сном колыбельную, кто будет пощипывать ей спинку не как-нибудь, а именно так, как ей нравится, задолго после того, как она уснет? Как она узнает о своем настоящем отце? Может ли он быть уверен, что она не станет жертвой ежедневного насилия — случайного или преднамеренного? Может ли он быть уверен, что она никогда не изменится?

Он делал все, чтобы замедлить свое стремительное угасание. Он старался побольше есть, даже когда есть не хотелось, а в перерывах между едой делать по глотку водки, даже когда чувствовал, что желудок от нее скручивает узлом. Вечерами он совершал долгие прогулки, убеждая себя, что боль в ногах идет ему на пользу, и каждое утро раскалывал по одному полену, убеждая себя, что руки ноют вовсе не от слабости, а от физической нагрузки.

Напуганный участившимися провалами в памяти, он начал урывками записывать историю своей жизни на потолке спальни, используя вместо карандаша губную помаду Брод, которую обнаружил завернутой в носок в ящике ее письменного стола. Отныне первое, что он видел, разлепляя глаза по утрам, было его прошлое, и оно же было последним видением перед тем как ему заснуть. Раньше ты был женат, но она тебя бросила — над конторкой. Ты ненавидишь зеленые овощи — в дальнем углу потолка. Ты Падший — на стыке потолка и дверного проема. Ты не веришь в загробную жизнь — по кругу на свисающей с потолка лампе. Ему так не хотелось, чтобы Брод узнала, до какой степени его мозг стал похож на лист стекла, как он запотел от сумятицы, как мысли соскальзывают с него, как он перестает понимать так многое из того, о чем она ему рассказывает, как он все чаще забывает свое имя, как отмирает в нем по клеточкам, по частям, даже то, что связано с ней.

4:812Сон о вечной жизни с Брод. Этот сон мне снится каждую ночь. Даже когда наутро я не могу его припомнить, я знаю, что он был, как знают по вмятине, оставленной головой на опустевшей подушке, что ночью рядом с тобой лежала возлюбленная. Мне снится не то, как она стареет бок о бок со мной, а то, как мы вместе неподвластны старости. Она никогда не оставляет меня, я никогда не оставляю ее. Я боюсь смерти, это правда. Боюсь, что мир продолжится без меня, что мое отсутствие останется незамеченным или, хуже того, будет воспринято как естественное продолжение заведенного порядка вещей. Эгоизм ли это? Так ли уж безнравственно мечтать о том, чтобы конец света для всех наступил одновременно с моим? Я не говорю о конце света, который наступит только для меня, я хочу, чтобы глаза всех закрылись вместе с моими глазами. Иногда мой Сон о вечной жизни с Брод на самом деле есть Сон о нашей совместной смерти. Я знаю, что загробной жизни нет. Я не дурак. И знаю, что нет Бога. Ее компания мне там ни к чему, мне важно знать, что моя компания ей здесь не понадобится или не не понадобится. Мне видятся сцены из ее жизни после меня, и я сгораю от ревности. Она выйдет замуж, родит детей и познает то, к чему я так и не смог приблизиться, — все то, что должно было сделать меня счастливым. Конечно, я не могу поведать ей об этом сновидении, но до чего же хочется. Она — единственное, чем я дорожу.

В постели он прочитал ей сказку и выслушал, как Брод ее истолкует, — выслушал, ни разу не перебив, хотя ему так хотелось сказать ей о своей гордости за нее, о том, какая она сообразительная и красивая. Поцеловав и благословив ее перед сном, он прошел в кухню, сделал несколько глотков водки — все, с чем желудок мог справиться, — и задул лампу. Он побрел по коридору, ориентируясь на теплое свечение, исходившее из-под двери его спальни. Он дважды споткнулся: сначала — о стопку книг Брод, лежавших на полу у входа в ее комнату, потом — о ее же ранец. Переступая порог своей комнаты, он подумал, что, возможно, умрет в своей постели уже этой ночью. Он представил, как утром Брод обнаружит его тело: позу, в которой он будет лежать, выражение своего лица. Он представил, что он будет или не будет чувствовать. Поздно уже, — подумал он, — а мне завтра надо встать пораньше, приготовить Брод завтрак до ее ухода на занятия. Он опустился на пол, сделал три отжимания — все, на что его хватило, — и снова встал. Поздно уже, — подумал он, — и надо быть благодарным за все, что имею, и перестать жалеть о том, что когда-либо потерял или не потерял. Сегодня я особенно старался быть праведным, делать все, как Богу было бы угодно, если бы он существовал. Спасибо тебе за дары твои — за жизнь, за Брод, — подумал он. — И тебе спасибо, Брод, за то, что даешь мне повод жить. Я не грущу. Он скользнул под красный шерстяной плед и уставился вверх, прямо перед собой: Тебя зовут Янкель. Ты любишь Брод.