Признания один Интернет-эксгибиционистка - Джулия Шрамм

»Ах. Было миловидно. Пока, или?«

»Малыш 3, мою любовь.«

Я вижу ей еще короткий момент позади, ее локоны цвета эбенового дерева качаются, когда она переходит улицу. Эта женщина - это мощность, я думаю и размышляю над беседой. Sesemi и я просиживают, пожалуй, обоих утопии и соответственно Dystopie, которые мы не испытаем. Она полагает в то, что имеется разум и будет вести разъяснение к тому, что люди могут встречать рациональные решения и будут. Я полагаю снова, что у людей есть право на ошибку, все люди никогда не будут разъяснены и будут действовать уже вовсе не рационально. То, что тайные полиции и государства, так же большие концерны пытаются использовать сеть к ее преимуществу - подарено. Это капиталистическая логика, вместе с тем мы живем. Я открываю мою письменную программу и начинаю печатать. Я становлюсь об этом блог-к хорошим. И текст Sesemi посвящают.

Создает ли сеть более демократическое и более свободное общество, в котором может участвовать большее количество людей? То, что люди ищут смысл, не изменяется только однажды. И то, что они нажимают дорогой порнографии занимать как себя вопросами демократии, пожалуй, также не так быстро. Что делают? Можно ли с сетью пускать в ход новое разъяснение?

С одной стороны, интернет значит децентрализацию и таким образом более сильный Pluralisierung идей: цифровое разъяснение появляется на горизонте. С другой стороны, каждый собственный Ideologeme может производить. Существует возможность радикальной индивидуализации, в Крайнем одиночестве, в до сих пор никогда не знакомом размере. Интернет как глобальное средство сшивания повышает как возможность, так и небрежность собственного образования тождества. Одновременно получается возможность находить единомышленников, с которыми можно связывать снова собственные идеи - основа для новых, глобальных Ideologeme. При таком рассмотрении интернет также может быть как такой сам идеологией. Когда она становится этим уже потерянным человеческий облик!

Не коварно ли это? Я печатаю Adorno в моей поисковой планке. Ах, там цитата, которую я понимаю только что полностью: »Существующее принуждает людей не только физической силой и материальными интересами, а могущественным внушением. Философия - это не синтез, научные основы или наука крыши, а усилие сопротивляться внушению, решимость к интеллектуальной и настоящей свободе.«

Свобода индивидуума - интернет делает возможной их. С одной стороны. Я дальше печатаю:

Интернет предлагает его документальным характером, с одной стороны, возможность обширного разъяснения. Это функционирует как память и поставляет обще-доступные сведения. С другой стороны, опасность глобальных, антипросветительских умственных отношений не очарована, при необходимости. если они даже могущественнее действием возможностью распространения сети. Содержательная отстыковка реального мира в интернете несравненно проще чем уступать дорогу содержательному обсуждению в реальном мире. Интернет создает возможность параллельного мира, которая закрыта в себя. Это парадоксально. Это средство разъяснения и потенциально средство тотального Ideologisierung. Творение рук человеческих как раз.

Я радуюсь моим мыслям. Я смогу устанавливать ее еще в текст. Я закрываю программу, храню файл под »Ideologie2.0.txt « и печатаю вновь числа в поле клавиатуры моего мобильного оконечного устройства. Ах! В другом конце линии кто-то отмечается.

»Как дела идут Junto?«

»Я не знаю это. Он не реагирует.«

Сеть принадлежит всем

tl; dr.: Интернет, помещение бескрайних возможностей, радикальной контробщественности требует мужественное использование. В слишком многих частях мира это связано с риском для тела и жизни. За данными мы находимся. И только мы.

Мы договорились на вечеринке в занятом доме, я сижу на наполовину заплесневевшем диване между граффити и панковской музыкой, пью глотками из Oettinger и twittere. Там прибывает Mortensen. У его глаз есть глубокие кольца и опухли, его зрачки дрожат, когда он говорит мне определенным голосом, что произошло. То, что его усилия безвозмездно были, что Junto пожалуй мертв.

Мой рот раскрывается, хочет противоречить, утешение жертвуют, вместо этого слезы мои щеки сбегают. Я хочу обнимать Mortensen, хотело бы расторгать произошедшее, которые похищают сообщение. Что произошло, вообще? Mortensen всхлипывает, он дает себе долг, он лепечет кое-что из картины, Junto ему хотел посылать, который показывает власть полиции против мятежников и должен был пасоваться здешним средствам массовой информации.

»Junto не смог бы послать мне фотографию«, говорит Mortensen. »Я должен был бы запретить это ему. Я способствовал ему ошибочному впечатлению от надежности. Я был небрежен. Это мой долг.« Он умолкает.

Я знал, что имелись осложнения - не в последнюю очередь вечерние новости об обновленной волне арестов в Juntos сообщили родину.

»Все же, это только данные«, повторяет Mortensen всё снова и снова. »Все же, это только данные.«

Мы сидим бок о бок молча, держимся за руки и пьем пиво.

Смерть, это кое-что для старых людей, не для нас, я думаю, я не могу вовсе представлять себе, как это быть старым и смертно. Также как? Однако, у нас есть такое большое время. Каждый видит в нас, в моем поколении будущее, новое, надежду. Каждый хочет быть молод по точно той причине, которые выигрывают молодежь для себя. Это состояние агрегата человека, который ближе всего к смерти отдаленнее всего, будущему. Иногда я нажимаю оставшиеся профили умерших и замечаю, что смерть - несколько очень дальнее и абстрактное в цифровом мире. Не в последнюю очередь, так как данные немного бессмертны. Все же стоят за данными, этими электрическими импульсами, все тождества и существования. За многими пикселями прячутся человеческие жизни, настоящие субъекты, со страхом и с изобилием любви, недоброжелательства становясь жертвой, ее самые дорогие обманывая. А также если мы знаем вокруг коварств электрического Golems, мы забываем осторожность только слишком быстро, в усердии как в комфорте. Мы отправляем наши данные, становимся нажимаемыми, к объектам, просим людей, чтобы они нажимали на нас, чтобы они сортировали нас, чтобы они распределяли. Мы verpixeln жизнь. И иногда мы ставим на карту это таким образом.

»Что происходит все же здесь? «Доверенный голос. Леонард приближается. Чрезмерно я бросаюсь на шею ему. В то время как он нажимает на меня и говорит мне успокоительные пустые фразы в ухо, я всхлипываю на его плече. Мы садимся. Он подает мне сигарету и новое пиво.

»Этот мир отвратителен. Просто отвратительно. «Несколько апатично я качаюсь вдоль и поперек, слова ритмично повторяя. »Что представление о Datalove приводит нам, если она стоит человеческой жизни? У чего был Junto от того, что у него был интернет? Ничего! Просто ничего … мы здесь не сидят и не делают нас мысли о компьютерных облаках и информационных технологиях, в то время как дела для людей как Junto вокруг очень основных свобод и прав человека идут … шел …« Я снова начинаю всхлипывать.

Леонард молчит и кладет руку вокруг меня. Он внушает меня, но я больше не слушаю его. Это была только картина, на мониторе.

Монитору служат наше подсознание на 2 формах реальности. Один существует из клуба Mate и пиццы и шума трамвая, пищащим офисным стульям и с постерами полностью-висевшим стенам, другая из картин, которые мой монитор вносит в эту первую реальность. Это лежит от меня, какой из этих фактов я принимаю в моем самом сокровенном.

Что коммунистка chloe.f.f.w будет говорить сегодня этому? Определенно, что техника когда-то должна была использоваться как средство демократизации и отмены структур господства. И то, что мы должны понимать, что техника поймана в капиталистической логике и что себя структуры господства отображают в технике и воспроизводятся. То, что мы как раз можем наблюдать, как отношения господства проявляют себя с помощью техники. То, что рынки соединили себя перед человеком и создали это производить перераспределение наверх. То, что мы нуждаемся теперь в воле для сшивания, для борьбы против международной экономической элиты. То, что речь идет в ядре о проектировании общества, в котором каждый человек получает участие присужденным. И то, что окупает бороться для этого. Она ела бы все еще маленький, холодный кусок шницелей.

Что остается?, это постукивает в моей голове. Что остается?

Помнил ли Junto в его последние моменты, что он умер для вещи свободы? Или я хочу понимать его из моей уютной мансардной квартиры только как »благородный дикарь«? Думали ли мы, вообще, то же, если мы говорили соответственно о свободе? От чего я должен освобождаться все же еще, и с какой силой Junto должен был бороться ежедневно, чтобы добиться самые маленькие индивидуальные свободные места себе также? Я сожалею, что я спросил его так мало.

Я верю, в пункте Junto и я подразумевали то же, если мы говорили о свободе. Речь шла у нас об открытости, о безграничности. Можно приближаться к непрерывно превращающемуся миру не с закрытым мышлением. Открытое ухо, открытое сердце и открытое мышление требует преодоления собственных страхов и предубеждений. Это собственное значение прозрачности для меня. Речь идет здесь вокруг гораздо больше чем о процессе предоставления для мусоросжигательных установок. Речь идет о прозрачном мышлении, прозрачных обществах, прозрачных культурах. Прозрачность значит не меньше чем вытеснение субъективного чем абсолютный масштаб бытия, в то время как доводят до сознания это себе и другому.