Ради жизни на земле - Иван Драченко

Основные силы 2-й воздушной армии под командованием генерала Степана Акимовича Красовского громили франкфуртско-губенскую группировку. Этот огромный «блуждающий котел» упорно пытался прорваться на запад и соединиться с 12-й армией, наносившей удар со стороны Белитца. Работенки нам хватало.

Штурмовики корпуса прищемили хвост генералу Венку, а затем совместно с наземными войсками отбросили его к Эльбе. Франкфуртско-губенская группировка так и не дождалась обещанной помощи.

Противник, зажатый в железные тиски с воздуха и с земли, лихорадочно метался в лесах юго-восточнее Берлина. Впоследствии взятый в плен эсэсовский офицер на допросе сказал: «Русская авиация не давала нам ни минуты передышки, нельзя было пошевелиться. Я с адъютантом не мог выйти из-под танка, под которым укрылся, и был совершенно лишен возможности управлять боем».

Что ж, откровенное признание!

В эти дни в полках часто бывал командир корпуса генерал В. Г. Рязанов. Он поднимал наш дух, нацеливал на решительные, грамотные в тактическом отношении действия и вместе с тем расчетливые. Советовал в каждой группе иметь ветерана боев, умудренного опытом прицельного бомбометания и противозенитного маневра.

Довольно сложная обстановка сложилась в районе города Цана. На наш полк, вырвавшийся вперед, обрушилась всеми стволами фашистская артиллерия неподалеку от западной окраины города, на лесной опушке, «Тридцатьчетверки» отошли под защиту каменных зданий. Продвижение танков застопорилось.

Меня вызвал на КП командир полка полковник А. П. Матиков и передал личное приказание генерала Рязанова: подняться с шестеркой ИЛов и любой ценой подавить заслон.

Низкие тяжелые облака затянули небо. Шли на высоте всего 150 метров. Тучи расступились, и я от неожиданности чуть не вскрикнул: лесную опушку окольцевали пушки, около них суетливо бегала прислуга.

— Атакуем, аллюр три креста, батареи врага, — приказал ведомым. — Посамолетно за мной, в атаку!

Отвесно бросили машины вниз. На вражеские огневые позиции шваркнули бомбы, прошили зеленоватое поле снарядами, эрэсами. Сверху отчетливо виднелось — ни один заход не остался без ответа…

Через два часа комдив позвонил генералу Рязанову: удар наша шестерка нанесла мастерски. Путь танкам был открыт!

И наступил день — тихий, весенний, умытый ранними росами. Я уже не помню, кто первым крикнул: «Ребята, победа! Слышите, хана рейхстагу!» В застывшей тишине выщелкивала бездомная птица. Для слуха, привыкшего к гулу моторов, взрывам, трескам, звенящим звукам станций, нарастающий шум и гам ожившей природы, радостные крики, беспорядочная стрельба казались прекрасными песнями.

Ночью почти никто не спал. В эфире на сотнях языков повторялось слово «капитуляция». Небо озарялось всплесками огней. Зенитчики, не жалея снарядов, салютовали победному завершению войны.

И все-таки мы еще раз подняли в небо свои «Ильюшины». И случилось это на следующий день, когда в Карлхорсте, в двухэтажном здании бывшей столовой немецкого военно-инженерного училища, представители поверженной фашистской Германии подписали акт о безоговорочной капитуляции.

Празднуя окончание войны, весь наш полк сидел за банкетным столом. Шумно провозглашались здравицы за победу. И вдруг звонок. К телефону подошел начальник штаба полка Д. С. Уртаев. Он на секунду прикрыл трубку и призвал всех к тишине. Говорил маршал И. С. Конев. Начштабу Уртаеву он сказал следующее: «Пока вы даете салюты, устраиваете банкеты, остатки войск предателя Власова продвигаются на запад с целью соединиться с армией союзников».

По тревоге мы выскочили из столовой, бросились к ИЛам. Через какие-то минуты внушительная группа штурмовиков под командованием Героя Советского Союза В. А. Рогожина вылетела надеть «смирительную рубашку» на предателей Родины, фашистских холуев.

По дороге в лихорадочной спешке бежали разнокалиберные машины, мотоциклы, конные, пешие… Расправились мы с ними быстро. Воздух от огня оглушительно выл и клокотал.

Пикируя у самой земли, не думали ни о жизни, ни о смерти. Видели только врага, трусливо бросившегося наутек, которого надо уничтожить любой ценой.

После выполнения задания снова позвонил командующий фронтом: всему личному составу полка он объявил благодарность. Обслуживая вернувшуюся технику, авиаспециалисты вынимали из радиаторных сопел многих машин срезанные ветки.

Да, ярость наша к врагам, изменникам Родины, была беспредельной! За многие злодеяния мы отплатили иудам сполна.

Из Зейфтемберга мы ездили смотреть поверженный Берлин. Вот тогда с Николаем Киртоком и расписались на колоннах гитлеровского рейхстага.

В природе что-то происходило символическое: отступили пыль, дым, копоть, и над островерхими крышами засияло небо. Легкий ветерок играл молодой листвой кленов и акаций. Спасенный мир благодарил живых героев и склонял головы перед павшими.

Наш полк перелетел в Австрию. Оттуда я по вызову уехал в Москву в академию. Там получил задание: возвратиться назад и передать в корпус документы о наборе Героев Советского Союза в высшие учебные заведения. У командования отпросился на несколько дней отыскать сестру, брата и мать. В Ленинграде нашел Галю. Она всю войну проработала в госпитале. От сестры я узнал, что мама живет и работает в Красном Селе, при ней находится и младший брат Сергей. Дали им телеграмму…

…Стоял на перроне как на иголках: просто не верилось, что встречу человека, образ которого денно и нощно стоял у меня перед глазами. Но вот все вокруг опустело, и я остался в одиночестве на перронном полотне.

Вдруг вижу, идет парнишка. Он как-то внимательно посмотрел на меня, опустил голову и проследовал дальше. У меня екнуло сердце.

— Ты кого встречаешь? — спросил я хлопчину.

Он пристально окинул меня взглядом с головы до ног, несмело подошел:

— А вы случайно будете не дядя Драченко?

Я остолбенел. Сгреб его в охапку, прижал к клокочущей груди:

— Сережка! Брат Сергей! Да какой же я тебе дядя?.. А где мама?

Сергей шмыгал носом, повеселел:

— Мама сейчас на работе, она на ферме.

Через час мы катили на райкомовской машине в колхоз. На ферме в это время обедали. Женщины сразу зашушукались: приехал старший сын и ищет Прасковью. И вот мы стоим в столовой колхоза друг перед другом. Ни она, ни я не можем сказать слова. Мать смотрит куда-то мимо меня, напрягает зрение, будто старается разглядеть что-то далеко-далеко.

— Мама! Это же я, Иван, твой сын… — почти застонал я и подошел ближе к столу.

— Я вас не знаю… — Она закрыла руками лицо и пошатнулась. Потом протянула сухие, искалеченные работой руки, крикнула: — Ваня! — и стала падать.

О том, что отец погиб на Ленинградском фронте, я знал раньше. Но сколько еще бед легло на материнские плечи!

Побывала с Сережей в Освенциме — чудовищной фабрике смерти, где эсэсовское зверье убивало, жгло, травило, стреляло, мучило, терзало миллионы человеческих душ. Мне ли это не понять? А потом ее вместе с Сергеем увел в свое имение в Зорау гроссбауэр Вилли Шульц, отобрав украинок, которые хорошо могут «арбайт». Жила у него вместе с французом, полячкой. Правда, не бил, но спину гнула на немца от зари до зари. Когда я слушал все это, у меня наливались синевой кулаки. Если бы я его встретил!..

Да, и я его встретил. Проезжая через Зорау, попросил в комендатуре пару дюжих хлопцев и на виллисе покатили искать Шульца. Нашли. Кое-как перевели трясущемуся хозяйчику, кто мы и как у него оказались. Тот упал на колени, рядом бухнулась в ноги жена, плачут, клянут Гитлера. Говорят: работой людей истязали, но никого даже пальцем не трогали. Зачем портить живые механизмы.

Но я на них не смотрел. Рядом всхлипывали двое детей. Нет, они никогда не должны видеть жестокости, чувства слепой мести.

В моем чемодане были кое-какие продукты, даже бутылку спирта прихватил. Выложив все на стол, попросил хозяйку соорудить нам ужин. Та моментально захлопотала на кухне. Сначала накормили детей, затем присели сами. За рюмкой Шульц оживился. Я его спрашивал, что читал, знает ли Маркса, Энгельса, Тельмана. Тот лишь отрицательно мотал головой. Ну, а «Майн кампф», эту фашистскую библию Гитлера? О, это читал, но кое в чем не разобрался. Кое в чем! Хозяйка сказала, что у них, когда к городу подходили русские, умерла от разрыва сердца мать Шульца. Старушка оказалась жертвой геббельсовской пропаганды: ей вбили в голову, что русские варят из стариков мыло, вот она и отдала богу душу.

Мы уезжали поздно. Я потрепал малышей по льняным головам и пожелал им счастья…

В Краснознаменной Военно-Воздушной академии проучился около года, но и здесь подстерегала беда: от большого напряжения стал часто воспаляться здоровый глаз. Врач-окулист, внимательно обследовав меня, вздохнул: «Вам придется оставить академию». Такого удара я не ожидал: как это оставить? Только сейчас время и учиться. Медицина была неумолима в диагнозе: буду учиться — совсем потеряю зрение. Пошли комиссии, госпитали, институты… и списали. Подлечился, но об учебе не забывал: осенью 1948 года поступил в Киевский госуниверситет на юридический факультет.