Дыхание грозы - Иван Мележ

Сколько ж тут дум передумано, меж этих сизых зарослей, сколько надежд умерло, сколько разочарований и злобы истлело! Люди думали, рвались душой, а жизнь шла своей размеренной, тяжелой поступью, безразличная, беспощадная к людским чаяниям и стонам! Шла, пока однажды не повернули ее, не изменили ее поступи: мокрое болото видело тогда, должно быть, толпы неузнаваемых, захмелевших людей; его кроили заново, спорили, радовались, схватывались за грудки.

Когда перекроили — поутихло все, как бы снова пошло ровной, извечной дорогой, с теми же заботами, беспокойством, с тем же стремлением.

Впервые, как пришли сюда люди, они думают о том, что, может, здесь никогда и не снилось. Жить артелью, одной семьей, отдать все нажитое, изничтожить все привычное, проверенное годами, слаженное отцами и дедами! Есть над чем задуматься: никогда никому не приходилось ломать голову над такой загадкой, тревожиться такой тревогой, чувствовать такую ответственность перед будущим.

В этот высокий строй мыслей вошла земная озабоченность: вспомнился недавний отчет в окружкоме, на котором сказали им и записали, что коллективизация в районе идет слабо. Хоть было немного обидно, что в Мозыре будто и видеть не хотели всего, что они тут делали, как им нелегко, Апейка не спорил ни тогда, ни теперь: как бы там ни было, сделали действительно не много. Пусть не потому, что пустили на самотек, как там говорил кое-кто, а сделали все же немного. Правда, беда здесь не только в процентах, на которые уж слишком нажимали на бюро. Беда в том — и это особенно беспокоило Апейку и теперь, и все время до этого, — что из тех одиннадцати колхозов, которые есть, большинство едва держатся. Беда, конечно, и в том, Что они малочисленны, а еще хуже — что чуть не в каждом нет настоящего ладу.

И причина главная в том, что мало где руководители настоящие: не умеют, не могут руководить! Организация труда в большинстве плохая, плохая дисциплина, плохой учет!..

Не хватает хороших руководителей, не хватает счетоводов!

Не хватает опыта!..

Зажмурив глаза, уже засыпая, Апейка подумал, что надо все эти дни, пока лето, отдать колхозам — помочь укрепиться им. Подумал с надеждой об осени: осенью люди съедутся с лугов, с полей, спадет страдная горячка. Осенью должны двинуться быстрей. Быстрей, шире… А пока — больше внимания новым колхозам!.. И — домой, к родителям… выбрать время, наведаться… Услышал, как фыркнул где-то конь, и снова показалось, что он подросток: привел в ночное кобылу.

И еще дошло до сознания: блеснуло где-то недалеко. Блеснуло и загремело натужно, работяще…

Утром небо было без единого облачка. Край его над лесом густо пламенел, так, что казалось, вот-вот загорится лес.

Выше огненность бледнела, постепенно переходила в розовое, которое охватило полнеба. Все на лугу: кусты, лужи, копны, прокосы — тоже розовело. Весь луг словно дымился.

Еще до того, как показалось солнце, Апейка и Миканор у воза перекусили тем, что подала, прося извинения у гостя, Даметиха. Поблагодарив Даметиху за завтрак, Апейка, в расстегнутой рубашке, с засученными рукавами, с еще более розовой, чем обычно, лысиной, просвечивавшей сквозь редкие, светлые волосы, достал с воза косу, как-то хитровато глянул на Миканора:

— Дак что ж, может, твоя правда — начнем сегодня? Попробуем по-новому, по-колхозному, а?

— Конечно, не надо откладывать, — сразу ухватился за его слова Миканор.

— Откладывать не надо, но делать надо с толком. Я предлагаю, — Апейка смотрел все с хитрецой, — учитывая обстоятельства, переходную форму косить будем так, будто косим каждому, но — вместе, коллективно. И копнить будем каждому — коллективно. А, как ты считаешь?

— Можно и так, — сказал заметно холоднее Миканор"

— Дак с кого начнем?

— Да все равно. С Зайчика можно.

— С Зайчика, — поддержал и Даметик, следивший за разговором со стороны.

— Что ж, давай с Зайчика.

С косами за плечами, вдвоем: один в кортовых штанах и в сапогах, а другой, как и все деревенские, в домотканом, в лаптях — почавкали по мокрой траве через прокосы, зашли к Хоне, собиравшемуся косить.

— Куда ето направились, как на заработки? — Хоня, с распахнутым воротом, в кепочке на макушке, весело блеснул любопытными, живыми глазами.

— Можно сказать, что и на заработки, — поддаваясь его тону, ответил Апейка. — На первый колхозный заработок.

— Решили с сегодняшнего дня работать по-коллективному, — серьезно, как и должно руководителю, председателю колхоза, разъяснил Миканор. — На старых пока наделах, но по-новому. Вместе скосить и вместе убрать каждый надел.

Посоветовались с Иваном Анисимовичем, — кивнул Миканор на Апейку, — и решили начать с Зайчика. И вот из-за етого зашли к тебе. Чтоб поддержал первый, — кончил уже приятельским тоном Миканор, как бы намекая, что Хоня тоже на особом положении, что ему — особое доверие.

— Да я… чего ж, — молодецки промолвил Хоня. — Я не сломок! Я — хоть сейчас!

Будто давая понять, что он слов на ветер не бросает, Хоня тут же поднял косу, взял на плечо. Втроем напрямик двинулись к Алеше. Того тоже не надо было уговаривать, охотно присоединился. Люди там и тут уже косили, иные собирались косить, многие с ийтересом приглядывались к непонятным заговорщицким сборам тех, кто записался в колхоз.

А те трое шли с Апейкой, видели, как к ним присматриваются, шли и разговаривали меж собой громко, горделиво, даже вроде задиристо. Чувствовали себя будто не такими, как все, — более смелыми, разумными. Великое это чувство: ты идешь первый, первый начинаешь то, чего еще никто не пробовал, первый берешься за то, для чего у других не хватает ни сознания, ни смелости! Гордость и счастье быть первыми особенно волновали в такое заревое утро, под столькими взглядами.

Не надо было уговаривать, сразу присоединились и Грибок, и Хведорова Вольга. Готов был пойти с задорной охотой и хромой Хведор; привычно скрывая неловкость за своюискалеченность, за ногу на деревянной подставке, нетерпеливо подпрыгивая на костылях, поворачиваясь то к одному, то к другому, попросил:

— Может, косу кому отбить надо? Дак я мигом.

— Надо будет — принесем! — пообещал Хоня.

Зайчик уже махал косою. Когда подошли, бросил косить, удивленно повел глазками, но любопытство прикрыл игривой суетливостью:

— Чего ето так рано? Еще ж, браточки, женка не напекла ничего!

— А мы сначала заработать хотим, — захохотал Хоня.

— Да вот решили, — в своей председательской роли выступил Миканор, работать коллективно с сегодняшнего дня. По очереди каждому убирать коллективно. И решили начать с тебя.

— Я тут подумаю… — озабоченно и виновато заговорила Зайчиха, что сразу подошла к собравшимся. — Я подумаю, — глянула на Зайчика, успокаивая, — сварю чего-либо! Пока там еще!..

— Да не надо! — заявил Хоня. — Перекусили уже!

— Позавтракали, — успокоила хозяйку Вольга.

— Нет, потом — все-таки надо! — тихо, настойчиво промолвила Зайчиха.

— Надо! — смеялся и не смеялся Зайчик. — День такой!.. — В шутку, но не шутливо приказал жене: — Разорвись, а чтоб как… Чтоб — как у людей!

Минуту еще уговаривали Зайчиков, что ничего не надо.

Потом спорили, кому вести; это было очень важно не только потому, что вести должен лучший косарь, а и потому, что этим определялось и общее признание превосходства одного над остальными и вместе с тем ему как бы отдавалась дань особого уважения. Апейка заспешил, посоветовал первым идти хозяину, самому старшему среди всех, самому, значит, и заслуженному. Однако Зайчик сразу запротестовал, шутя, дурашливо сказал, что он и косец не ахти какой и, главное, совсем не старший: ни у кого в Куренях нет столько ветру в голове, сколько у него. Он первый и предложил, чтоб впереди шел Апейка. Зайчика все поддержали, и Апейке осталось только поблагодарить за честь и доверие. Так как ряд был прокошен уже далеко, вернулись к началу надела; Апейка прокосил немного, тогда рядом, чуть позади, пошел Миканор, потом — Хоня.

Так оно весело и просто началось на мокром, словно дымящемся болоте, утром, во всем, казалось, похожим на все другие. Болото жило обычными своими хлопотами, и в хлопотах этих мало кто понимал, что с этого начинается новое, незнакомое еще в Куренях…

Под вечер того же дня видели, как Апейка снова проехал вдоль болота, скрылся вместе с таратайкой в зарослях, что обступали дорогу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не надо думать, что Глушаку не было жалко ребенка. Не чужая кровь, своя, глушаковское семя, — и день и другой чувствовал среди беспокойных забот тихую печаль о покойнице. К печали всегда примешивалась злость на невестку, особенно за дурацкий выпад на кладбище. Как ни ругал ее, чувствовал себя — и это прибавляло злости — будто бы виновным. Хоть успокаивал себя: бог дал — бог взял, хоть рассуждал трезво: не знал же, что так кончится, — когда молился за маленькую, просил у всевышнего милости и прощения.