История одиночества - Дэвид Винсент

Безысходное же одиночество, напротив, настигает среди людей:

Зато в толпе, в веселье света мнимом,

В тревогах, смутах, шуме суеты,

Идти сквозь жизнь усталым пилигримом

Среди богатств и жалкой нищеты,

Где нелюбим и где не любишь ты,

Где многие клянутся в дружбе ныне

И льстят тебе, хоть, право, их черты

Не омрачатся при твоей кончине –

Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне![254]

Байрон искал славы, но сам не ожидал произвести такой фурор. За следующие шесть лет было продано двадцать тысяч экземпляров этих первых двух песней[255]. Учитывая, что цена книги делала ее недоступной для тех, кто не принадлежал хотя бы к верхушке среднего класса, она, очевидно, имела едва ли не абсолютный успех у более богатой и образованной публики. В то время существовал – и будет впредь существовать в различных формах – целый рынок высоколитературных изображений опыта уединения в далекой дикой местности. Привлекательность такого рода чтения заключалась в возможности прочувствовать место человека в меняющемся моральном порядке, не претерпевая расходов и неудобств, связанных с долгим путешествием по труднопроходимым местам. Высвобождение человека из ловушки повседневной жизни и организованной среды давало драму, перспективу и шанс примириться с прошлыми неудачами и грядущими вызовами. Риск предприятия – в последствиях фантазии, уже не привязанной к конкретным социальным структурам, к предполагаемым ими обязанностям и ответственности.

К началу дискуссий XIX века об одиночных встречах с природой принадлежат еще два важных текста, относящихся к литературному кругу Байрона и посвященных опасности отказа от контакта с человеком или же лишения этого контакта. В 1816 году, как раз когда нащупывал свой путь в литературе Джон Клэр, была опубликована поэма Перси Биши Шелли «Аластор, или Дух одиночества». В этом повествовании воплотилось очарование Шелли силой воображения в уединении[256]. Оставаясь в одиночестве, разум становится источником образов, разрушительные последствия которых не поддаются предсказанию или контролю. Герой стихотворения – поэт, который уходит из общества и совершает путешествие в дикую, безлюдную природу:

…чуть повзрослев, покинул

Он свой очаг и дом, взыскуя истин

Таинственных в неведомых краях.

Пустыня привлекла его шаги

Бесстрашные…[257]

В итоге – отчаянные поиски недостижимой любви; нарастающие душевное смятение и физическая слабость; неизбежная смерть. На тот случай, если читатели поэмы и сами соблазнились мифом об одиноких исканиях, Шелли приложил к ней предисловие, где ясно сформулировал идею, которую охотно поддержал бы Циммерман:

Кто не одержим никаким великодушным обольщением, не обуян священной жаждой проблематичного знания, не обманут никаким блистательным предрассудком, ничего не любит на этой земле, не питает никаких надежд на потустороннее и при этом чуждается естественных влечений, не разделяет ни радостей, ни печалей человеческих, тому на долю выпадает и соответствующее проклятие. Подобные субъекты изнывают, ни в ком не находя естества, сродного себе. Они духовно мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане вселенной, не благодетели своей страны. Среди тех, кто пытается существовать без человеческой взаимности, чистые и нежные сердцем гибнут, убитые пылом и страстностью в поисках себе подобных, когда духовная пустота вдруг дает себя знать. Остальные, себялюбивые, тупые и косные, принадлежат к необозримому большинству и вносят свое в убожество и одиночество мира. Кто не любит себе подобных, тот живет бесплодной жизнью и готовит жалкую могилу для своей старости[258].

В том же году, когда вышел «Аластор», Мэри Шелли начала работу над фантастическим романом, который издала в 1818 году с предисловием мужа. «Франкенштейн, или Современный Прометей» пронизан страхом перед последствиями абсолютной изоляции и невозможностью общения с природой, которое могло бы облегчить надвигающуюся катастрофу. Виктор Франкенштейн и его чудовище идут параллельными путями к безвременной смерти. После «юности, проведенной в уединении», ученый отворачивается от коллег в погоне за своей интеллектуальной страстью: «Свою мастерскую я устроил в уединенной комнате, вернее на чердаке, отделенном от всех других помещений галереей и лестницей…»[259] Его углубляющуюся депрессию из-за последствий эксперимента ненадолго развеивает пешеходная экскурсия по Швейцарии:

Во время одного из таких приступов я внезапно покинул дом и направился в соседние альпийские долины, чтобы созерцанием их вечного великолепия заставить себя забыть преходящие человеческие несчастья. … Развалины замков на кручах, поросших соснами, бурная Арва, хижины, там и сям видные меж деревьев, – все это составляло зрелище редкой красоты. Но подлинное великолепие придавали ему могучие Альпы, чьи сверкающие белые пирамиды и купола возвышались над всем, точно видение иного мира, обитель неведомых нам существ[260].

Однако монстр выследил его у Монблана, и в конце концов он был вынужден построить новую лабораторию – в бесплодной попытке создать для своего творения невесту. Он вновь пребывает «в полном одиночестве, когда ничто ни на миг не отвлекало меня от поставленной задачи»[261]. После того как все его близкие убиты, Франкенштейн и сам умирает – на борту корабля среди арктических льдов.

Монстр – безжалостный убийца, жалкий в своем одиночестве. Он стал жестоким разрушителем из-за того, что его создатель не смог о нем позаботиться и его отвергали все, кого он встречал. «Поверь, Франкенштейн, – говорил он, – я был добр; душа моя горела любовью к людям; но ведь я одинок, одинок безмерно! Даже у тебя, моего создателя, я вызываю одно отвращение; чего же мне ждать от других людей, которые мне ничем не обязаны? Они меня гонят и ненавидят»[262]. Он был лишен детства. «У моей колыбели, – жаловался он, – не стоял отец, не склонялась с ласковой улыбкой мать…»[263] Будучи сразу взрослым, из-за своих размеров и внешности он не может, как бы ни старался, дарить или получать любовь. Он покидает лабораторию Франкенштейна и, подобно своему создателю, находит временное утешение в мире природы, радуясь возвращению весны:

Птицы запели веселее, на деревьях развернулись листья. О, счастливая земля! Еще недавно голая, сырая и неприветливая, она была теперь достойна богов. Моя душа радовалась великолепию природы; прошедшее изгладилось из моей памяти, в настоящем царили мир и покой, а будущее озарялось лучами надежды и ожиданием счастья[264].

Но это лишь временное облегчение. Оно не может компенсировать монстру его повторяющегося исключения из общества или излечить от его последствий. Из мести за свою изоляцию и в доказательство того, что он тоже может посеять отчаяние, он встает на путь убийства. Если для своих жертв он является необъяснимым ужасом, то для самого