Пилигримы - Сергей Шведов

У князя Курского после убийства родного брата, не было иного выбора, как только мстить за его смерть Изяславу. Это понимали и сам князь Юрий, и ближние бояре. Вот только Суздальской земле война с Киевом ничего хорошего не сулила. У киевлян и войско побольше, и за Изяслава Мстиславича они крепко держатся, чуя свою вину. Конечно, породниться с басилевсом лестно для любого князя, но будет ли с этого родства толк – вот в чем вопрос. Вряд ли византийцы помогут Юрию людьми, разве что деньгами, которых с них еще надо выбить.

– Может девка та порченая, – словно бы вскольз заметил боярин Будяга, поглаживая курчавую бородку, – а мы уже и губу раскатали.

– Не в девке дело, – отмахнулся от него Юрий. – Чего доброго, нам придется воевать не только с Изяславом, но и с венграми.

– Вот я и говорю, – закивал Будяга птичьей головой. – В драку ввязаться проще простого, а вот выйти из нее с прибытком, для этого много думать надо.

– Не советуешь, значит? – бросил Юрий на ближника злой взгляд.

– Присмотреться надо, – не отвел серых почти бесцветных глаз Будяга. – Что за девку нам дают, какое приданное за ней, опять же кого патриарх хочет к нам митрополитом поставить. Ты поговори с этим Филиппом, князь, человек по виду неглупый, может, он нам чего присоветует.

– Зови, – согласился Юрий.

Посланец Константина Тротаниота поглянулся князю с первого взгляда. По всему видно, что человек он битый и много чего на своем веку повидавший. Глаз не прячет. Смотрит собеседнику прямо в лицо, но без вызова, блюдя и свое и чужое достоинство. Ликом приятен, а если по ухваткам судить, то витязь не из последних.

– Ты от нас в Киев собираешься? – спросил Юрий Владимирович посланца.

– Да, государь, – кивнул Филипп. – Мне велено передать князю Изяславу, что басилевс и патриарх им недовольны. Но если примет он митрополита Михаила назад, то может рассчитывать на прощение.

– А я что говорил! – усмехнулся Будяга. – Византийцы всегда готовы помочь и вашим и нашим.

– Слышал я, что в Европе затеяли новый поход в Святую Землю? – прищурился Долгорукий.

– Это правда, – кивнул Филипп. – В Константинополе всерьез опасаются, что этот поход может стать серьезной угрозой не только для мусульман, но и для Византии. Потому басилевс ищет твоей дружбы, государь. Если Русь встанет на сторону его врагов, то это может обернуться крахом для империи. Подумай сам, Юрий Владимирович, выгодна ли Руси гибель Византии, и много ли будет у вас друзей, если Константинополь падет.

– Коршунами на нас накинутся, – высказал свое мнение боярин Стоян, качая седой головой. – Германцы рвутся к берегам Балтийского моря, тесня и истребляя славян. Поляки на Смоленск нацелились, венгры – на Галицкую и Волынскую земли. А за их спинами сам папа и все европейское рыцарство. Не в обиду тебе будет сказано, князь Юрий, но у твоего братичада Изяслава гордости больше, чем ума.

– Я не обиделся, – криво усмехнулся Долгорукий. – Но и ты меня пойми, боярин. Рыцарь Филипп не посол Византии, а всего лишь порученец протоспафария. Предложение нам высказано лестное, но прозвучало оно не из уст басилевса. Стоит только Изяславу принять митрополита Михаила, как все может измениться в один миг.

– Ты, князь, сына своего пошли в Константинополь, – посоветовал Вузлев. – Если у басилевса серьезные намерения, то они договорятся, а если нет, то с князя Андрея спрос не велик – прибыл-де, чтобы святыням христианским поклониться.

– Умно! – прицокнул языком боярин Будяга. – Послушай своего родовича, князь Юрий, он худого тебе не присоветует. И Андрею польза будет немалая, где он еще столько премудрости почерпнет, как не в Царьграде.

– Решено, – спокойно сказал Долгорукий. – Пусть едет. Если жену мне не сосватает, то хоть ума наберется.

Киев встретил благородного Филиппа огородами, тянувшимися на многие версты. Такого количества овощей на грядках шевалье еще видеть не доводилось. А что до самой столицы Руси, то размерами она уступала разве что Константинополю. Перед Киевом меркли все виденные им города Европы, как в землях франкских, так и в землях алеманских. По словам Глеба Гаста в Киеве проживало сейчас не менее ста тысяч человек, а количеству здешних церквей позавидовала бы и византийская столица. Киевский подол спускался прямо к Днепру и упирался в торговую пристань. Кроме уже знакомых Филиппу изб здесь еще имелись жилища, обмазанные глиной, которые Глеб называл хатами. Но и хаты и избы стояли обособлено, каждая сама по себе и были обнесены изгородями и плетнями. Подол, окруженный рвом и стеною, уже не мог вместить всех жителей, и киевляне активно заселяли пригород, полагаясь видимо уже только на Бога и свою удачу.

Особняком, на высоком холме, прозванной Горою, стояла местная цитадель, поразившая гостя высотой своих стен и золоченными куполами многочисленных храмов, устремлявшихся прямо к небу. Путь к Горе был вымощен деревом, мощеными были и прочие улицы Киева, заполненные обывателями. На гостей горожане почти не обращали внимания, а порой и расталкивали их бесцеремонно плечами. На торгу и вовсе колыхалось целое людское море, и стоял такой ор, что у Филиппа заложило уши. Почтение князю Андрею, облаченному в алое княжеское корзно, оказали только городские стражники, указавшие ему дорогу на постоялый двор. Впрочем, сыну Юрия Долгорукого было, где остановиться в Киеве, и он уверенно торил дорогу сквозь толпу, увлекая за собой бояр и нескольких мечников. Большую часть своих людей Андрей Юрьевич оставил на пристани, охранять ладьи, ибо не собирался надолго задерживаться в Киеве. Глеб Гаст вообще советовал князю одеться поскромнее, дабы не привлекать к себе внимание враждебно настроенных к суздальцам киевлян, но сын Долгорукого был слишком горд, чтобы выдавать себя в чужом стольном граде за простого боярина. Через торг посланцы Долгорукого все-таки протолкнулись, усилиями не столько князя Андрея, сколько Олексы Хабара, взявшего на себя труд отругиваться от настырных киевлян, не знающих ни доброго чина, ни порядка. Местные обыватели сразу же опознали в сыне боярина Мирослава новгородца и на его едкие замечания отвечали дружной, но беззлобной руганью. Из чего Филипп заключил, что в Киеве к жителям Новгорода относятся куда дружелюбнее, чем к суздальцам.

Купец Еловит гостей, разумеется, не ждал, но, завидев княжеское корзно, у ворот своей усадьбы, стремглав ринулся с крыльца, дабы явить миру свое гостеприимство. Еловит был суздальцем, что, однако, не помешало ему с удобствами устроиться в Киеве, на зависть соседям. Впрочем, терем свой он поставил на Подоле, а не на Горе, что говорило, скорее, о его осторожности, чем о врожденной скромности.

– Я еще из ума не выжил, чтобы тягаться с киевской старшиной на ее земле, – хитренько улыбнулся Еловит в ответ на подначки Олексы Хабара.

Суздалец был невелик ростом, худ, стар годами, но удивительно подвижен для своего почтенного возраста. Князю Андрею он поклонился низенько, боярам уважительно, а мечникам как равный. Обширный терем купца без труда вместил гостей, утомленных уличным шумом и гамом. Стол был накрыт в мгновение ока, но гости, за исключением неуемного Хабара, отнеслись к еде равнодушно.

– Ты лучше расскажи нам, Еловит, как вы князя Игоря Олеговича порешили, – попросил Ростислав Лют, глядя на купца строгими глазами.

– И повернулся же у тебя язык, боярин, такое сказать, – не на шутку обиделся хозяин. – Я того растерзанного князя вот этими руками с каменного пола подымал. Но только он в моей помощи уже не нуждался.

Боярин Ростислав Лют был ражим детиной лет тридцати с небольшим. Нрав он имел дерзкий, в отличие от другого ближника князя Андрея, боярина Воислава Благи, и успел за время пути уже дважды поцапаться с Олексой Хабаром. Наверняка дело бы у них дошло до драки, если бы не вмешался Глеб Гаст. Сын Долгорукого отнесся к происшествию на удивление спокойно, разве что плечами пожал. Но в данном случае Лют явно зарвался и получил от князя осуждающий взгляд.

– Никто тебя, купец, ни в чем не винит, – мягко поправил своего ближника Андрей. – Боярин Лют просто оговорился. Но смерть князя Игоря в любом случае легла на киевлян кровавым пятном.

– Кто ж спорит, – вздохнул Еловит. – Многие киевские купцы и простые обыватели убийц осуждают, но поскольку князь Изяслав промолчал, то никто свой голос возвысить не осмелился. Все-таки Игоря Олеговича в Киеве не любили, уж больно был крут. И со старшиной успел повздорить, и с простыми киевлянами. Поборы при нем на торгу возросли едва ли не вдвое против прежнего, а его мечники вели себя в Киеве, как в завоеванном городе. В дома вламывались, женок насиловали – кому это понравится.

– Так, может, наговаривали на них? – нахмурился Андрей.

– Может, и наговаривали, – не стал спорить с князем покладистый купец. – А и без того у Игоря Гореславича было в Киеве немало врагов. Обвели они его вокруг пальца и посадили на великий стол Изяслава Мстиславича. А последний уже тем пришелся по сердцу киевлянам, что церковную смуту на корню пресек. Собрал в Киеве всех епископов и повелел им избрать митрополита из своей среды. Епископы из греков было воспротивились, но наших оказалось больше. Шестью голосами против четырех Климент Смолятич стал во главе русской церкви. А до него ведь как было – ни детей крестить, ни свадьбы сыграть, ни похоронить по обряду почившего родича. Воля ваша, бояре, но нельзя так с крещенными людьми поступать.