Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

– Так они же ночью ходят, как их мне ночью увидеть? Этого никто не видал.

Утро прохладное и солнечное, после обеда затянулось небо и был дождь. Утром ходил за грибами подальше, по-настоящему. Оказалось, что грибов нет; если и покажутся, то пожирают слизняки. Так что дождик грибам полезен, но при постоянных дождях грибы не растут.

Ходилось нелегко. Мало встретил хорошего, потому что не было в душе равновесия.

Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик вверху, и только внизу на неслышимом сквознячке трепещет на паутинке сухой листик.

В этой хрустальной тишине деревья, и старые пни, и сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но, когда я вышел на полянку, они заметили меня и вышли из своего оцепенения…

Тоска по человеку и страх одиночества, когда я нашел себя, вдруг исчезли: и человек свой родной и близкий оказался на всяком месте.

Человек близкий везде и всюду, только надо быть самому свободным, сильным, здоровым душой. Давайте же помогать и удивляться этим людям в первую очередь, а потом уж пойдем к труждающимся и обремененным. Это маленький вариант милосердия.

Хватил первый мороз, но с неба откуда-то капает. На воде большие капли становятся пузырями и плывут вместе с убегающими туманами вниз по реке.

Так Москва-река умывается.

Долго задумчиво стоял у реки, размышляя о своих зимних делах, и, когда оглянулся, увидел: рядом со мной, тоже у воды, сидел куличок и тоже задумался, наверно, о своем далеком пути.

У меня дела в городе, у него – в теплых краях.

Вчера первый раз переночевал в своем доме.

Начинаю пожинать урожай своего весеннего сева: посеял, все лето боролся, растил – и вот мой дом, как яблоко, как мысль, поспевает, и звезды небесные, как обстановка души моей, появляются над моими сенями.

Вечером на короткое время вызвездило, и с веранды я увидал Большую Медведицу и другие звезды, с детства так знакомые и родные.

И вся небесная обстановка моего домика была как мебель собственной души моей, и даже сама душа, казалось, досталась мне от первых пастухов…

Как мало я сделал для поэзии, но как чудесно для поэзии создана природой моя душа…

Мне живо представляется время жизни моей на хуторе Бобринского в 1902 году, сорок четыре года тому назад, когда мне было двадцать девять лет. А как ясно вспоминаются даже первые записи. Помню, записывал тогда о границе природы, где природа кончается и начинается человек.

С тех пор прошло почти полстолетия, и оказывается, что я так и не отходил от той темы, и все написанное мною было об этом, и на этой теме я умнел и богател.

Земля мерзлая, черная. Безразличные дни смотрятся друг в друга, как в зеркальных отражениях. Злой ветер с морозцем наметает пятнышками мелкий, редкий снежок.

Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине. Широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плавучие льдинки, проход между мысами все сужается, но все еще пропускает плавучее сало.

И вижу – это не река, а душа моя, не вода, а радость моя, и не частые льдинки это, а душа это моя покрывается заботами.

Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна и все мои заботы обратятся в радость.

Научился заводить машину в мороз в нетопленом гараже, без горячей воды, одним движением ноги с лесенки.

Когда научился, то понял, по себе, с годами выступающий ум, как заменитель молодости и силы.

Моя бригада делает быстро машину. Вчера я особенно расположил их рассказом о своем водительстве.

«Смотрите билет, – говорю я, – пятнадцать лет вожу – и ни одного замечания». – «А что это карандашом написано?» – «Это у меня на кузове пальцем мальчишки написали сзади одно слово. Вот милиционер и хотел меня забрать и написал было в билете, но я ему слово другое сказал, и он меня отпустил». – «Какое же слово вы сказали?» – «Сынок, – говорю, – отпусти меня, а то плохо тебе будет». – «Чем же, – спрашивает, – плохо?» – «Тебе мальчишки на спине тоже это слово напишут – и не заметишь». Ну вот, он посмеялся и отпустил.

Вот и весь мой фольклор, благодаря которому стало очень весело моей бригаде.

– Так мы обмоем машину? – спросил Вася.

– Еще бы!

И все взялись за работу. Дети и дети!

Вечером пировала у меня вся бригада. Ваня за столом долго рассказывал о себе, как он был колхозником, как уехал из колхоза в Самарканд счастья искать, как взяли его в Красную Армию и после ранения закрепили по броне на заводе.

– Жизнь твоя, – сказал я, – похожа на тех мужиков, которые задумали узнать, кому живется весело, вольготно на Руси. Ну, скажи, Ваня, где же лучше всего сейчас жить на Руси?

– Лучше всего, – сказал он, – конечно, в Красной Армии. Я бы и сейчас туда, да не пускают.

– Ну, а как же не страшно, там убить могут?

– А это не важно, – ответил Ваня.

Я посмотрел на плечи Вани, похлопал по ним.

– Хорошие, богатырские плечи, – сказал я. И он мне ответил с гордостью:

– Нормальные!

Вчера ворвался в мой гараж автоинспектор и потребовал убрать бензин (куда я его дену?) и сделать ремонт гаража (кто мне его будет делать?). Составил протокол, вручил мне копию.

– А вас как зовут? – спросил я.

– Антоном Ивановичем.

– Хорошие русские люди все больше Иванычи…

– А вас как?

– Михаил Михайлович.

– Тоже хорошо.

– Конечно, хорошо: Михаил Архангел, знаете, с мечом.

– Слышал. А мой Антоний – тот смиренный: за райской птицей ходил.

– Какая-то ошибка вышла: я писатель, Михаил, за райской птицей хожу, а вы, Антоний, стали воином, ворвались в гараж, напугали.

– Ничего, ничего, не пугайтесь: не сделаете вовремя – немного отсрочим. Вот мой телефон.

Тем все и кончилось.

Интерес моих шоферских занятий в том, чтобы добиться определенного результата: машина служит мне.

Интерес в борьбе: кто кого победит – машина будет служить мне или же я буду служить машине.

Помучился я с машиной, и наконец после мук она заработала, и я, как всегда бывает в таких случаях, очень обрадовался.

Да, я радовался, ехал, а мука моя работала, и так всегда мука работает, и мы так легко, так охотно о ней забываем.

Вот моя машина: сколько умов ученых мучились, имен их не сочтешь! Какие тут муки ученых вспоминать, когда я даже собственную муку забыл: лечу, свищу!

Полировал машину. Пришла старушка: развешивает перед гаражом стираное белье.

– Как жизнь, бабушка?

– Сам видишь, живу.

– Хорошо?

– Скриплю, да работаю: умереть-то и некогда.

Машина не заводилась. Опасаясь полной разрядки аккумулятора, я стал на улице искать шофера и скоро нашел мальчика в ЗИСе.

Есть в большинстве случаев только две причины машине не заводиться: расстройство зажиганья – одно, подача бензина – другое. И шоферы начинают проверку – один с зажиганья, другой – с карбюратора.

Сережа начал с зажиганья, вынул трамблер, достал двугривенный и так, пощелкивая молоточками, качал серебрить контакты.

– Больших начальников возишь? – спросил он, не отрывая глаз от трамблера.

– Нет, – ответил я, – это моя личная машина. Рассказав ему о себе, что я писатель, езжу всегда один, чтобы без помехи собирать материалы, сам и писатель, и шофер, и охотник и фотограф, я спросил, как его фамилия.

– Плохая, – ответил он и опять взялся за трамблер.

– Плохих фамилий, – сказал я, – не бывает. Вот, например, улица Воровского вовсе не значит, что на ней воры живут. И даже самое гнусное имя, присоединяясь к хорошему человеку, теряет свой гнусный смысл и получает новый смысл от человека. Понимаешь меня, Сережа?

– Понимаю, – ответил он, – только все равно моя фамилия плохая.

– Подлецов?

– Ну, нет.

– Жуликов?

– Что вы, что вы!

– Ну, так как же, ну скажи. А то я бог знает что подумаю. Есть фамилии: Сукин, Щенков…

Мальчик опустил длинные черные ресницы на розовую свою кожу и, чуть-чуть покраснев, прошептал:

– Стыдно как-то…

– Ну, все-таки, не стыдись, – может быть, Щенков?

И он, еще больше потупившись, наконец-то решился сказать:

– Щелчков, Сергей.

Вчера сливал бензин в компрессоре, работающем на мостовой.

Разговорился с мастером о своей машине.

– Второй день такой прекрасный. Вот возьму сяду в машину свою, вложу ключик, дуну – заведется, и поеду.

– Как хорошо! Больше! По-моему, счастье, да, это счастье.

– Ну, не скажу, – есть большее счастье.

– Какое же?