Дублин - Эдвард Резерфорд

Уолтер Смит был человеком не только благочестивым, но и мудрым и мирским. Он заботился о семье. Энн не сомневалась, что, случись необходимость, ее муж с радостью отдал бы жизнь за них. И выше всего он ценил домашний уют и порядок.

– Спасибо тебе, – с чувством говорил он жене, – за мой прекрасный дом.

И хотя он был достаточно умен, чтобы не выдать жене своего знания, Энн отлично видела: он точно знает, где стоит каждая кастрюля, сковорода или лежит клубок пряжи. Всегда спокойный, всегда справедливый, он и детей поощрял к тому, чтобы они вели упорядоченную жизнь; и конечно, Энн поддерживала его в этом. Им стоило восхищаться. Но неужели он никогда не желал большего?

Энн навсегда запомнила, как однажды они вместе стояли на старой городской стене, а с гор Уиклоу на них надвигалась огромная масса туч, темных и величественных. Энн зачарованно следила за ними, а раскаты грома становились все громче, и молнии зловеще сверкали все ближе к городу.

– Ох, разве это не великолепно?! – в волнении воскликнула Энн. – Уолтер, разве это не прекрасно?

– Нам бы лучше вернуться домой, а то мы здорово промокнем, – заметил он.

– Да плевать! – засмеялась Энн. – Промокнем – значит промокнем. – И повернулась к мужу. – Неужели тебе никогда не хотелось позволить грозе настичь тебя?

– Идем, Энн, – тихо сказал он.

И она, против своего желания, отправилась домой вместе с мужем.

А его брат Патрик поспешил бы загнать ее под крышу? Наверняка нет. Он, наверное, был бы ужасным мужем. Почти наверняка был бы. Но он остался бы рядом с ней, чтобы насладиться буйством диких стихий и той грозы.

В ту ночь, когда Уолтер, как обычно, занимался с ней любовью в привычном порядке, Энн изо всех сил старалась скрыть то, что ее тело оставалось тяжелым, одеревеневшим, неотзывчивым. Такое случилось не в первый раз и не в последний. А он, конечно, и не догадывался о ее маленьком обмане, да она бы и не допустила, чтобы он догадался.

Но когда бы ее дорогой муж ни издавал свое счастливое хихиканье, предполагавшее, что вся семья разделяет его довольство их спокойной, упорядоченной жизнью, Энн испытывала то же самое тошнотворное ощущение в области сердца. Однако, посмотрев на детей, таращившихся на отца с таким доверием и радостью на лицах, она тоже улыбалась и говорила им:

– Вам повезло, дети, что у вас такой хороший отец.

И целовала мужа. И никому бы и в голову не пришло, что ей хочется закричать.

Джереми Тайди, отправляясь на работу в собор, редко брал с собой сына.

– У мальчика есть и другие дела, – говорил он жене.

Но сегодня он велел семилетнему сынишке идти с ним, и потому юный Фэйтфул Тайди послушно стоял теперь рядом с ним.

Когда в собор вошли два человека и направились к ним, мальчик внимательно наблюдал за мужчинами. Отец скромно поклонился им, Фэйтфул выждал мгновение, но потом, заметив, что более высокий мужчина смотрит на него, тоже склонил голову.

– Ах да. – Улыбка доктора Пинчера была весьма сдержанной, но это все же была улыбка, любой бы понял. – Фэйтфул Тайди. Достойное имя. «Верный». – Он повернулся к Дойлу. – Займемся делом?

Никто не знал, когда все это началось, но в те четыре с половиной века, что англичане присутствовали в Ирландии, каким-то образом возник обычай скреплять сделки над гробницей Стронгбоу, могущественного лорда, который первым привел огромную свиту англо-норманнских рыцарей на эти земли. И сегодня торговец Дойл и доктор Пинчер из Тринити-колледжа стояли возле огромного каменного надгробия в темноватом пространстве собора и закрепляли свою сделку на камне. Перья и чернила были не нужны. Тайди был свидетелем. И если говорить о жителях Дублина, то для них эта сделка была такой же официальной и надежной, как если бы она была записана в самой Книге Жизни.

Именно Тайди, узнав, что Дойл собирается вложить деньги в некое новое предприятие, поговорил с торговцем и предположил, что Пинчер может быть заинтересован в участии. Такова была стратегия Тайди: оказывать услуги доктору, когда только он сможет, и именно поэтому он теперь выступал свидетелем договора. Тайди знал: это дело могло в особенности привлечь Пинчера, и даже не из-за возможных прибылей, а потому, что оно также продвигало протестантскую веру.

После чудовищной резни, когда во Франции пятьдесят лет назад были убиты тысячи гугенотов, эти безобидные и достойные французские протестанты – в основном торговцы и ремесленники – покидали родную страну в поисках более терпимых земель. Эти трудолюбивые люди уже создали маленькие общины в Лондоне и Бристоле, а недавно некоторые из них начали перебираться в Ирландию. Их вера обычно была скромной версией кальвинизма. Пострадав от преследований в католической Франции, они хотели лишь одного: жить в мире со своими соседями. «Такие тихие, трудолюбивые гугеноты могут послужить хорошим примером для ирландцев», – рассудили английские власти. В южном городе Бирре гугеноты основали стекольное производство, и люди вроде Дойла с радостью использовали их умения и в других скромных предприятиях. Нынешняя затея, к которой только что присоединился доктор Пинчер, была небольшим производством железных изделий.

Покончив с делом, Дойл повернулся к Пинчеру и заметил, что тот выглядит не слишком здоровым. И в самом деле, Пинчер был бледен и дважды чихнул во время короткой процедуры.

– Это ерунда, – слабым голосом ответил Пинчер. – Или ничего такого, – добавил он, обращаясь к Тайди, – чего не могла бы вылечить чашка изумительного бульона, что готовит ваша жена.

Мистрис Тайди была доброй женщиной, чьи природные инстинкты заставляли ее проявлять материнскую заботу обо всех, с кем она встречалась на территории собора. Она испытывала огромное почтение к учености доктора Пинчера, но считала, что ему необходима жена, которая ухаживала бы за ним, и частенько приносила доктору печенье и засахаренные фрукты, а еще следила за тем, чтобы его постельное белье всегда было в порядке. Такую заботу Пинчер принимал с благодарностью.

– Я пришлю ее к вам, – заверил доктора церковный сторож, когда Пинчер уходил.

Дойл задержался, чтобы поговорить с Тайди.

О Джереми Тайди с полной уверенностью можно было сказать одно: он знал свое дело. Несколько лет назад освободилось место церковного служителя, и его отдали сторожу, так что теперь Тайди выполнял две обязанности, а заодно и получал двойное жалованье: пять фунтов восемь шиллингов в год. И если старший служитель был хранителем всего, что относилось к деловой жизни собора: записей о разных встречах, огромных свитков с перечислением собственности и земель, отчетов о ренте и арендных договорах, а регент церковного хора отвечал за музыку, то Джереми Тайди был теперь стражем всех прочих повседневных дел на территории собора.

Дойл хотел обсудить с Тайди печальное дело. Накануне умерла теща торговца, и необходимо было организовать похороны. И вообще-то, Дойл чуть не отложил встречу с Пинчером из-за этого. Но похороны предстояли не ирландские. Никаких громких поминок, а лишь тихое протестантское оплакивание, и Дойлу все равно надо было пойти в собор и переговорить с Тайди.

Дойл женился весьма умно. Его теща принадлежала к важной группе семей старых англичан, которые присоединились к Ирландской церкви. Ашшеры, Боллы и десятки других – это были имена людей, которые занимали важное положение в Ирландской церкви и в управлении. Следовательно, похороны должны были стать большим событием, с присутствием всех этих семей, а также и общины католиков Дублина, которые должны были прийти из дружбы и уважения.

Некоторое время мужчины обсуждали процедуру. Дойл знал: если ответственность берет на себя Тайди, ничто не будет упущено. К тому же пять шиллингов за услугу были приняты с энтузиазмом. И Тайди в качестве дополнительной любезности предложил поговорить с регентом о музыке. Когда Дойл и Тайди закончили обсуждение самой службы, Тайди перешел к последнему пункту:

– Вы желаете, чтобы звонил колокол?

– Конечно, – кивнул Дойл.

Большой колокол собора Христа звонил не только к началу кафедральных служб. Каждое утро в шесть часов и каждый вечер в девять он подавал Дублину сигнал о начале и конце рабочего дня. Были и другие причины к тому, чтобы звонить в колокол. Он мог издавать печальный звон, сообщая об уходе в вечность некоего джентльмена, или радостно гудеть, передавая весть о рождении какого-нибудь важного наследника. За колокол тоже отвечал Тайди, и его жалованье предусматривало звон к началу службы. А дублинские гильдии платили ему еще и прекрасную стипендию в двадцать фунтов в год за утренний и вечерний звон; все другие случаи оплачивались отдельно.

– Я могу устроить такой же перезвон, как для леди Лофтус, – предложил Тайди.

Леди Лофтус – вдова знатного горожанина, умершая год назад.

– И сколько это будет стоить? – спросил торговец.