Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг - Роман Абинякин

Данный пассаж позволяет по-новому увидеть два момента. Во-первых, достаточно правдоподобно начинает выглядеть версия «старых дроздовцев», ставивших в вину начальнику штаба армии физическое устранение Дроздовского, которому была искусственно привита гангрена по наущению Романовского; они ссылались на имевшиеся у эмигрантов-врачей документальные доказательства.[354] Во-вторых, неожиданный смысл кроется в приведенной тираде Дроздовского: позиция Деникина четко названа преступной, идея покушения принята безоговорочно, и лишь его сроки откладываются. Такая многозначительная логика подразумевает только вырисовывание перспективы смены Главнокомандующего. Поэтому не так уж загадочно звучат слова доверенного дроздовца-контрразведчика о том, что «вражда эта между двумя генералами, как известно, окончилась трагически для Дроздовского и так же трагически для Романовского». (Курсив наш — Р.А.) Как видим, тучи над Романовским начали сгущаться задолго и до катастрофы осени 1919 г., и до роковых выстрелов поручика M. A. Харузина весной 1920 г.

С самого начала Корнилов, понимавший угрозу дробления сил по политическому принципу, бросил показательный лозунг: «В моей армии место всем, от правых до левых. В ней нет места только большевикам».[355] Объединение всех антибольшевистских сил для вооруженной борьбы стало первой и единственной четко сформулированной целью движения, тогда еще почти неизвестного в стране. 27 декабря 1917 г. появились «Цели Добровольческой армии». Декларируя создание «всенародного ополчения», добровольцы призывали к защите «своих оскверненных святынь и своих потерянных прав» от «немецко-большевистского нашествия», если и не совместного, то равного по разрушительности.[356] Тем самым противодействие направлялось не столько на созидаемое новой властью, сколько на крушение ею прежнего порядка и армии, чреватые внешними опасностями. Массе же населения гораздо яснее казались понятные и желанные лозунги большевиков, и «народное ополчение» оказалось нереальным. Средством восстановления гражданского мира организаторы называли «волю народа», то есть Учредительное собрание. Современные публицисты, в частности, В. Кожинов, отчего-то считают это борьбой за определенный политический строй,[357] что не может не вызывать возражений. Не армия, а Собрание должно было определить направление последующего развития России.

К началу 1-го Кубанского похода численность Добровольческой армии составляла около 4,5 тыс. человек. Многие мемуаристы и летописцы Белого движения в эмиграции ставили, но не могли разрешить вопрос о причинах столь малого числа добровольцев. Дело в том, что, видя широкое сочувствие офицеров целям движения, они объясняли пассивность через единичные, разнящиеся друг с другом аспекты; увидеть совокупность причин мешала естественная предвзятость. Обычно утверждалось стремление домой из-за разочарования в возможности сохранить армию, обобщаемое иными эмоциональными авторами чуть ли не до «падения морали на Руси».[358]Данный довод, опровергаемый многочисленными примерами обратного, можно принять лишь в некоторой степени. Гораздо более веской причиной была усталость от войны — не только от тягот и лишений позиционной жизни, но, главное, от накопившегося в условиях постоянной опасности колоссального нервно-психического напряжения.

Существенен, хоть и непривычен, предлагаемый в качестве не менее существенного тезис о неоднократных и на первый взгляд незаметных «расколах» офицерского корпуса, происшедших после Февральской революции.[359] В общей массе так и не политизировавшись, офицерство тем не менее демонстрировало неоднозначное отношение к событиям. Одни признали Временное правительство, другие — нет; часть поддержала Корнилова в августе, часть противодействовала ему; кто-то смирился с властью большевиков, а кто-то стал ее противником; последние разделились на выжидающих и рвущихся в бой. Даже внутри Добровольческой армии, как видим, существовали алексеевское и корниловское направления и вообще постоянное соперничество, которое периодически оказывалось притушенным, но не погашенным окончательно. Эта причина была наиболее реальной и всеохватывающей.

Значительное влияние оказали и постепенно усиливавшиеся и систематизировавшиеся меры большевиков по задержанию и уничтожению пробиравшихся в армию. В результате добровольцы превращались, по образному выражению одного из них, в «жидкую цепь зайцев, проскакивавших через заставы безжалостных охотников за нашими черепами».[360] Фраза показывает как терроризированное и потому ожесточенное состояние части добровольцев, так и действенность советских кордонов. В то же время количество прибывших десятикратно превосходило число вступивших в армию. Поэтому зимой 1918 г. «неприкаянным» офицерам был объявлен своеобразный ультиматум: или записаться в Добровольческую армию, или покинуть занятую ею территорию.[361]

Большинство офицеров-добровольцев составляли «уже побывавшие на гражданской войне» — участники подавления разного рода беспорядков или организованных выступлений. Их прошлое просто не оставляло выбора: «Смерть или победа» — вот первоначальный девиз», — отмечал офицер, усмирявший в составе 45-й пехотной дивизии Петроград в июльские дни.[362]

Несмотря на небольшой приток добровольцев, к ним предъявлялись строгие требования, впрочем, почти никого не отталкивавшие. Имеющийся текст «Подписки при вступлении в Бригаду» Румынского фронта мало отличался от отсутствующего в источниках в полном виде обязательства, дававшегося при приеме в Добровольческую армию. «Ясский» вариант весьма схож и с «Присягой революционера-волонтера», но превзошел ее, усиливая требования сообразно с обстановкой. (См. приложение 1, документ 4) Сохраняя незыблемость дисциплины и подчинения в сочетании с надпартийностью, «Подписка» обязывала не допускать грабежей и беспорядков, пресекая их силой оружия. Доброволец обязывался «интересы Родины ставить превыше всех других», включая и родственные. Своеобразным предупреждением о неизбежных недостатках пищевого, вещевого довольствия и расквартирования явилось обещание в подобных случаях не роптать.[363] Изложенные в мемуарах положения «алексеевской» подписки содержат ту же идею: «каждый вступавший в армию отказывается от своей личной жизни и обязуется отдать ее — всю — спасению Родины. Особый пункт требовал от присягающего отречения от связывающих его личных уз (родители, жена, дети)».[364] Главным отличием Добровольческой армии все считали отсутствие каких бы то ни было комитетов с возрождением полной воинской дисциплины.[365]

В начале Алексеев не предусматривал денежного довольствия для подчиненных ввиду отсутствия средств. Но уже 4 января 1918 г. были установлены размеры месячного содержания; с 27 января вводился добавочный оклад в 120 руб.[366] За четыре месяца пребывания на фронте (срок, на который доброволец давал подписку) полагалось пособие 200 руб., за ранение — 500 руб., семье убитого — 1000 руб. единовременно.[367] Таким образом, следует иметь в виду, что всячески подчеркивавшееся апологетами Белого движения жалованье «всего в 100–150 рублей» соответствовало офицеру на должности рядового, а комсостав получал больше. На Румынском фронте оно появилось сразу и к моменту соединения дроздовцев с добровольцами было несколько большим. (См. приложение 2, таблицы 4–5) Разница в жалованьи заставила Деникина приказом № 240 от 22 мая 1918 г. решить «вопрос о пересмотре окладов, установленных в Добровольческой армии».[368] На всем протяжении Гражданской войны жалованье рядового офицера намного уступало размеру заработной платы квалифицированного рабочего на подконтрольных белым территориях, даже после резкого увеличения денежного довольствия Врангелем 1 мая 1920 г.[369]

Главной проблемой Добровольческой армии было получение пополнений, особенно с территорий вне района ее действий. В крупных городах в то время сосредоточилось большое количество офицеров. По данным штаба, в Москве их было до 50 тыс., в Киеве — 40 тыс., в Ростове-на-Дону и Херсоне — по 15 тыс., в Харькове — 12 тыс., в Симферополе, Минске и Екатеринодаре — по 10 тыс., в Екатеринославе — 8 тыс., в Полтаве и Житомире — по 5 тыс., в Елизаветграде — 2,6 тыс. и т. д.,[370] — то есть не менее 180 тыс. Исходя из ошибочной убежденности в их готовности вступить в армию, командование и выстраивало свои действия. Еще до 1-го Кубанского похода из добровольческой среды вышел проект формирования «территориальных» подразделений «с тем, чтобы эти отряды или полки пополнялись не только людьми, но и средствами из этих городов»; в основе лежала весьма здравое соображение, «что успех дела будет зависеть… от кровной связи со всей Россией».[371]