Вкушая Павлову - Д. Томас

— Мы, евреи, очень живучи, Кэт, — и я рассказываю ей анекдот об одном еврее, который, кое-как выбравшись из потерпевшего крушения поезда, осеняет себя крестным знамением. Католический священник спрашивает, не выкрест ли он. А тот говорит: «Нет, я просто проверял, все ли на месте: очочки, яички, часы, кошелек». Кэт смеется. Я добавляю, что благодаря некому подобию рифмы этот анекдот звучит лучше по-английски (язык, на котором мы говорим), чем на идише или немецком.{81}

— Вам надо уехать в Америку, — говорит она. — Вы там произведете невероятный фурор. Вы очень похожи на наших бейсбольных тренеров. Могли бы получить работу психоаналитика при какой-нибудь бейсбольной команде. А у каждой команды есть такие девочки-заводилы — они прыгают и поют на трибунах. Вот они бы и вопили: «Зигмунд — наш парень! Гей! Гей! Гей!»

— Гей-гей, хоть и не гой.

— Вот именно! В саму точку, профессор! — Ухмыляясь, она сует за пазуху большую белую руку и чешется. Я весь устремляюсь за ее пальцами. — Жаль, что я вас не встретила, когда вы приезжали. Когда это было? В девятьсот девятом?

— Да.

— В тот год я колебалась между Фрэнсис и Эзрой.{82} Наверное, я никогда не переставала, — она вытаскивает руку, чтобы сделать волнообразное движение кистью, — колебаться.

— Из того, что вы рассказывали мне о Фрэнсис, я могу заключить, что она не слишком вам подходила.

Она молчит, поджав губы, — недовольна.

— Но Брайер вам нравится, — неуверенно говорит она.

— Да, она мне нравится, нравится.

— Естественно… Вы же знаете, она назвала себя по острову.{83}

— Она мне говорила.

Сонным голосом:

— Я люблю острова, люблю острова.

Доэдипов комплекс, она мечтает найти свою мать.

Я добавляю:

— К тому же она богата.

Она прыскает:

— Да, это немало. Она щедра ко мне и моим любовникам.

— И ко мне.

— Верно… Ну, так вам понравилась Америка?

— Боюсь, что нет. Невыносимо каждое утро сталкиваться с такой прорвой паранойи, истерии, алчности, похоти, тщеславия, эгоизма…

— Бог ты мой! Да вы же там просто мучились!

— Нет, я имел в виду Юнга.{84}

Я растягиваю губы в улыбке, хотя с протезом это очень неудобно. Она заливается смехом:

— Вы в шутливом настроении, профессор!

— Благодаря вам, Кэт.

— Вот и хорошо!

— Но мне уже порядком надоело быть вашей мамочкой.

— Ах, да… Ночью в своем гостиничном номере я видела ее грудь.

Кэт страдает галлюцинациями.

— Грудь матери.

Она отодвигает воротник блузы, чтобы снова почесаться, и я вижу родинку у самого подножия восхитительного холмика.

— Вам-то, профессор, небось, не доводилось видеть плавающую перед вами грудь матери!

— Не доводилось.

— Вы скучаете по матери?

Размышляю над ее вопросом.

— Нет. Я рад, что она наконец умерла. Она бы не вынесла, если бы мне пришлось умирать на ее глазах.

— Я вам говорила, что вы уже умирали. Но если вам, как Лазарю, придется умереть снова, обещайте, что явитесь ко мне.

— Договорились. О'кей.

Голова на подушке кивает:

— Думаю, вы окажетесь в окружении смуглых египетских дев. Вы — «моя египетская змейка».

— А-а! «Антоний и Клеопатра!» «Бальзам! Блаженство! Совершенный воздух!»

Она завершает:

— «Тише. Не буди/Младенца на моей груди, который сосаньем мамку насмерть усыпит».{85}

Ее ладонь проскальзывает под блузу и накрывает грудь.

— Вы можете почувствовать это с мужчиной, Кэт.

— Знаю.

Блуза колышется над неторопливо движущимися пальцами. Издаю непроизвольный вздох. Она слышит его, истолковывает по-своему, издает смешок, сопровождаемый мягким мурлыканьем.

— Это могли бы быть вы. Вполне бы могли, — бормочет она.

В последний раз во мне просыпается желание. Знаю, ее предложение искренне. Женщина, мочившаяся на Хавлока Эллиса{86}, может позволить Фрейду погладить ее грудь из одного только великодушия и благодарности.

Я меняю местами закинутые одна на другую ноги, и она, почувствовав, что мне неудобно, легко переводит разговор на своего любящего, но холодноватого отца. Он весь не от мира сего; мать останавливает болтовню за обеденным столом одной фразой: «Отец хочет что-то сказать». Сейчас Кэт может говорить о нем куда спокойнее. Когда ее поток иссякает, она спрашивает:

— Как бы вы определили любовь?

— Это выше моих сил, Кэт.

— А она здесь, вы знаете? Она здесь.

Она права; любовь прокралась в комнату и стала еще одним таинственным экспонатом моей странной коллекции древностей. Она сильнее, чем любой из них. Мы забыли о времени, молчим, как любовники на тихом летнем озере, — целиком поглощены друг другом, весла замерли, плещется вода.

Вдруг почти неслышный, пульсирующий звук; он нарастает, хотя и не приближается, и вполне узнаваем — это непрекращающееся, наполненное ненавистью гудение толпы.

Теперь это стало слишком привычным.

— В конце концов, он победит, — бормочет Кэт. — Я в этом уверена.

Ее реплика удивляет меня. Все, что происходило в политике после Троянской войны, ее абсолютно не интересует.

— Кто — Дольфус{87}? Возможно. Я даже в некотором роде надеюсь на это. Все лучше, чем анархия… Или вы имели в виду Гитлера?

Она слегка встряхивает стриженой головой:

— Я имела в виду Бессмертный Эрос.

Часть вторая

глава 16

За окном сгущаются сумерки, и звуки в уютном английском саду смолкают. В птичьих трелях слышится усталость. Анна сидит за моим письменным столом и пишет при свете настольной лампы, хотя еще не до такой степени темно, чтобы опустить тяжелые черные шторы, сшитые Минной.

Анна в черном — на ней черное платье, черные чулки, черные туфли без каблука. Лишь подаренные мною жемчужные серьги немного оживляют ее наряд. Она заканчивает письмо, промокает написанное, запечатывает конверт, и вид у нее такой печальный, что я бормочу: «Мое sorgenkind![10]»

Она поднимает, голову, смотрит на меня — удивленный, даже ошеломленный взгляд. Ее темные печальные глаза широко открыты. «Папа!» — она отбрасывает в сторону мой стул и кидается ко мне. Падает на колени и проводит по моему лбу рукой, в ее улыбке скорбь и любовь.

— Лежи, лежи, — шепчет она. — Все в порядке. Я с тобой, мой дорогой. Я никуда не ухожу. Лежи, спи…

— Почему ты в трауре, Анна? — спрашиваю я. — Твой старый папа еще не умер! Он еще не превратился ни в прах, ни в Шарко.

Слабая улыбка становится чуть более уверенной.

— А я уж и не надеялась больше услышать твой дорогой голос. — Закусив губу, она с волнением ищет мой взгляд. — Тебе больно?

Я качаю головой.

— Если хочешь, доктор Шур…

— Нет. Мне нужна только ты.

И добавляю, что, кажется, морфий хорошенько прочистил мне мозги.

В этот миг чуть приоткрытая дверь распахивается; врывается Люн и радостно подбегает ко мне, виляя хвостом. Я смеюсь и треплю ее за ушами. Наверно, от меня пахнет уже не так отвратительно, говорю я. Анна соглашается, а потом вспыхивает от неловкости.

Она принимается плакать:

— Тебе лучше! Ты будешь жить!

— Давай не будем преувеличивать.

Я шепчу ей, что должен кое в чем признаться. Я залез в ее стол на Берггассе, 19, взял ее рассказ и прочел. Тот самый, где мы с ней женаты.

Она вспыхивает как маков цвет.

— Господи, эта моя wilde Phantasie[11]. Папа, мне так стыдно!

— Нет-нет, это мне должно быть стыдно. Я прочел только две главы, а дальше не стал. Но мне все равно нет оправдания… Хотя уж лучше скажу тебе всю правду. Я прекратил чтение, потому что боялся узнать, как много тебе известно. О том, что было между нами в тот год.

Румянец на ее бледных щеках разгорается еще сильнее:

— Я знала только то, что вы внезапно очень сблизились. А потом очень злились и дулись друг на друга. Я слышала звуки из вашей спальни. Это все. Я думала, что вы, может быть, занимаетесь любовью.

— Да, мы занимались любовью, — признаюсь я. — Но это единственный раз, когда я изменил тебе, Анна. В том году, я хочу сказать. Это продолжалось всего несколько месяцев. И очень нерегулярно. Правда, еще случалось и с твоей тетей Минной, на отдыхе.

Анна криво улыбается:

— Я догадывалась. Я знала, что у тебя это несерьезно. — Она презрительно фыркает.

— Ты о многом догадывалась, но не обо всем.

— И конечно же, я помню эту сцену с…

— …Герром Бауэром. Ну уж это-то ты не могла забыть!

— Да. Это было ужасно. Но теперь все быльем поросло. — Она меняет тему, стряхивая с себя неприятное воспоминание, как промокшая собака — воду; у нас были гости — Стефан Цвейг и Вольфганг Паули. Они смотрели на меня с предсмертной тоской. — Паули, — говорит она, — сказал мне что-то совершенно ужасное. Он говорил по телефону с Эйнштейном. Эйнштейн считает, что возможно создание атомной бомбы огромной разрушительной силы…