Мельница - Карл Гьеллеруп

— Нет, Ханс, пойдем. Тебе лучше быть дома…

Все трое, стоя у окна, смотрели, как отец с сыном идут по рябиновой аллее. Высокая фигура мельника пошатывалась, в его осанке и походке чувствовалось какое-то безволие. Мальчик, которого он держал за руку, бойко вышагивал чуть впереди, и создавалось впечатление, будто это он ведет отца, а не тот его: один раз он обвел мельника вокруг большой лужи. Постепенно их фигуры растворились в пелене дождя.

— Ну, сами видите! — глубокомысленно закивала мадам Андерсен. — Он даже не посмел… у него просто потребность иметь при себе ребенка.

— Да, было заметно… Он вроде как боится, — согласилась Заячья вдова, снова упрятывая двойной подбородок в силки шляпных завязок.

— Во-во, он у нас такой… Якоб всегда был боязливый, это мы знаем, — подтвердил Дракон, хотя для него оставалось загадкой, что за чушь несут пожилые дамы.

Однако пожилые дамы вовсе не несли чуши, они говорили правду. Мельник боялся Лизы, но пуще того боялся себя, своего страстного волнения, своей алчущей любви, которая в последнюю неделю разгоралась все сильнее и сильнее. А он было подумал, что она затухла. При этом взгляд его все равно был устремлен к будущему браку с Лесниковой Ханной, браку, который казался ему делом решенным. Брак был как бы предначертан, скреплен обещанием перед умирающей и возвещен рукой привидения. Разве дух Кристины уже не сосватал его в дом лесничего? Его обитатели, вероятно, не подозревают тайного смысла сего знамения, поскольку Якоб еще не поведал им, в каком качестве виделась Кристине в последнее время сестра лесничего. И все же у мельника создалось ощущение, что Ханна благоволит к нему; ему даже казалось, что они с братом тоже считают их свадьбу само собой разумеющейся, хотя предположительные супруги еще не обсуждали ее и ни тот, ни другая не осознали окончательно такого решения. Вот почему Якобу приятно было захаживать в окруженный лесом гостеприимный домик, наслаждаясь там благотворным покоем и воскресной тишиной, что приносили отдохновение и обещали со временем стать неотъемлемой принадлежностью мельника, выгодно приобретенной земельной собственностью, на которой можно построить добротный дом для себя, которую можно возделать и в виде доходного наследства передать сыну. Увы, все это было не более чем фантазией, причем фантазией, порожденной внешними желаниями Якоба, его чувством долга и воспитанным в нем здравомыслием; и пока воображение добросовестно подкидывало все новые подробности скучной идиллии из добропорядочности и уюта, его внутренние, первобытные желания рисовали порочные картины бурных любовных утех, жизни между сомнением и надеждой, жизни, подхлестываемой ревностью, полной счастливых сюрпризов и внезапных разочарований, находящей беспокойный роздых в жаре сладострастья. Ведь в мельнике жила (неиспользованная и только начавшая осознаваться) огромная чувственность, которой отнюдь не хотелось и во второй раз удовольствоваться подменой — законченным супружеским счастьем; это было все равно что натянуть на себя удобное домашнее платье — вместо оперения, коего требовала натура, чтобы пуститься в опасный полет.

И мельница начала бунтовать против домика лесничего.

Его уютная приземистая избушка стояла посреди леса: с трех сторон ее окружала непролазная чащоба, с четвертой же, с севера, до самого берега тянулась полоса лесных посадок. Море, которое кое-где просвечивало между стройными буками и к которому вела просека, было не своенравным океаном, а мирным проливом, где не прибивало к берегу рыболовецких ботов и даже ни разу не опрокидывалась яхта. Там все казалось обворожительней: зима — одетой в более праздничный блестящий наряд, весна — более зеленой, осень — богаче разукрашенной, а закат солнца (которое сияло между стволов, просвечивало сквозь листву и отражалось в воде) — более сверкающе-золотистым, более пламенеюще-ярким. А когда на сушу налетал ураган, он проявлялся лишь в глухом гуле бескрайних дерев и однообразном кипении прибоя на песке.

Вот что можно сказать про дом лесного смотрителя.

Мельница же стояла на открытом месте, причем на возвышении, отчего по дороге туда нужно было ехать чуть в гору, а обратно — с горы; не случайно она называлась Вышней мельницей. Вознесшись над верхушками деревьев, она тянула свои четыре руки-маха к небесам и молила об одном — о ветре, о токе воздуха, а боялась тоже лишь одного — безветрия! Еще мельница была Лизой: эта женщина пронизывала ее насквозь, начиная от своей каморки под самой крышей жилого дома (супротив покоя, где умерла Кристина) и кончая мельничным шатром, куда сама она никогда не поднималась, но куда залетали и где витали ее мысли. Ведь по дому и мельнице, в пекарне, во дворе и по морю были рассеяны самые разные напоминания о Лизе; больше всего кругом чувствовалась ее страсть к обладанию всем этим и к тому, чтоб не терпеть рядом никого другого, даже если ради этого придется работать наравне с мукомольными жерновами, лущильными машинами и ситами… Она-то и одушевляла мельницу, точно становясь с ней единым целым.

Когда Якоб к вечеру возвращался из лесничества и перед ним вырисовывалась из сумерек мельница, как она вырисовывалась сквозь завесу дождя теперь, ему чудилось в ее темных очертаниях нечто сердитое и грозное: так встречают человека, сошедшего с праведного пути.

Вот почему на него благотворно действовала рука сына, которая как бы служила Якобу живым амулетом. С одной стороны, в ней материализовалась бесплотная рука духа, призывно стучавшего в окно к лесничему, с другой, — мельник мог сжимать эту руку из плоти и крови, со всеми ее косточками, давая торжественный обет не навязывать Лизу в мачехи Хансу. И мельник стиснул руку сына с такой силой, что Ханс удивленно взглянул на отца и только мальчишеская гордость не позволила ему застонать.

Его поразило выражение отцовского лица, и он чуть было не спросил: «Что случилось, батюшка?» — но удержался, хотя на душе у него было тревожно.

В тот вечер мельник и правда чувствовал себя скверно и особенно нуждался в амулете. Неужели ему действительно следует нанять вторую прислугу… и лишиться возможности без помех наслаждаться Лизиным обществом — возможности, которой он уже давно старательно избегал пользоваться? Когда теща предложила оставить Ханса у себя, мельник воспринял это как соблазн, от которого сильное его тело затряслось, словно в лихорадке. Он не мог один возвращаться домой и ночевать под одной крышей с Лизой, стена в стену, зная, что ему достаточно лишь открыть ведущую к ней дверь.

V

Когда они вошли в дом, Лиза мыла на кухне Дружка, который, покорясь судьбе, терпеливо сносил обработку своей грязной шубы мылом, щеткой и гребнем. Он не осмелился ни кинуться к хозяевам, ни даже подать голос и приветствовал их хитрым подмигиванием и вилянием хвостом, служанка же казалась настолько поглощенной работой, что заметила хозяев, только когда они вступили из темного коридора в освещенную жестяной лампой кухню.

— Что случилось с Дружком? — удивленно спросил мельник.

— Ничего особенного. Просто я давно собиралась его помыть… Бедного зверя заели блохи, и теперь у меня наконец выдалось для него времечко.

— Это уж слишком, у тебя и без него дел с избытком… Но об этом мы поговорим позже.

— Нет, если заниматься каждым делом по очереди, то все и успеваешь.

Заинтересованный Ханс подступил к самому корытцу и с любопытством уставился на мутную воду, которую зачерняло множество копошащихся точек — живых свидетельств того, что Лизино благодеяние приносило свои плоды. «Почему он сам не додумался до такого?» — удивился малыш. Ему казалось, что он бы вполне справился с подобной работой. Он ведь любил Дружка, который, в свою очередь, просто обожал Ханса, тогда как Лиза на самом деле терпеть не могла собаку — и все же взялась мыть ее. Между прочим, она и к нему всегда была доброжелательна и хотела сделать что-нибудь приятное, хотя он вечно раздражался и не любил ее. Почему, спрашивается?

И вдруг Лиза бросила щетку и всплеснула руками:

— Боже мой, в каком у нас виде ребенок?! С него же течет в три ручья!

Выскочив из кухни, она примчалась обратно с домашней одеждой и мельника, и Ханса. Хозяин прошел в гостиную, не закрыв за собой дверь. Лиза собственноручно стянула с мальчика пиджак и пощупала, не мокрая ли рубашка. Еще не хватало, чтоб он простудился!.. Приготовить чаю? Мельник отказался… Хансу все равно пора в постель.

— Нет, вы только посмотрите, как он уделал красивый новый костюм!

Только теперь Ханс обратил внимание, что на нем был городской костюм, который он до этого надевал раза два, не больше. Костюм и впрямь выглядел жалко: на правом рукаве серая материя стала черной, брюки внизу были заляпаны грязью. И Ханс в голос зарыдал. Лиза всячески утешала его; она повесила пиджак расправляться на спинку стула, чтоб его мокрые складки не соприкасались и он был к утру как новенький; а брюки, когда они высохнут, пообещала отчистить так, что на них не останется и пятнышка. Такие виды на будущее утешили мальчика, и Ханс, перестав рыдать, лишь потихоньку всхлипывал от сознания того, что не стоит Лизиного участия. Его не веселил даже Дружок, который после перенесенного купания предался безудержной щенячьей радости и, подпрыгивая, лизал ему сначала руки, а потом и лицо; напротив, мокрая собака напоминала Хансу о заслугах недооцененной ими обоими Лизы. Наконец, когда отец из гостиной велел ему прекратить плач, мальчик взял себя в руки и согласился пойти спать. И в этот необычный вечер он не только позволил Лизе поухаживать за ним, помочь ему раздеться, но даже был ей благодарен; а когда она кротко напомнила, чтобы он помолился перед сном, Ханс обнял ее за шею и поцеловал.