Первая любовь - Евгений Коковин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов»
Конверта у меня не было, и я свернул записку пакетиком, подобно аптекарскому с порошками.
Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:
– Дима! Где ты?
«А если попросить Ильке?» – подумал я и крикнул:
– Илько, иди-ка сюда!
– Что ты там делаешь? – спросил он, выходя на крыльцо.
– Илько, – сказал я тихо. – Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.
– Если нельзя, то не буду говорить.
– Пойдем на переднюю улицу… Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту записку и попроси ответ. Только никому ни слова.
Илько взял записку и взглянул на меня:
– А что ты ей написал?
– Илько, – мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. – Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться.
Я сказал это и испугался.
– Почему я буду смеяться? – спросил Илько. – Я не буду смеяться.
Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я переживаю?
Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку.
– Меня не пустили, – прошептал Илько. – Мне сказали «нельзя». Вот она тебе написала, пока я ждал.
– Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой.
В ответной записке Оля писала:
«Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.».
Несколько раз перечитал я записку. Слова «до скорого свидания» особенно обрадовали и взволновали меня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоровеет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья.
Через день наш «Октябрь» снова вышел в море, в очередной рейс.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
РАЗГОВОР С КОСТЕЙ
Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах.
«Октябрь» совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие. Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска. Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним.
Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я и ее подругу.
В свободное время в море мы занимались английским языком, сражались в шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим дипломы.
Нам сообщили, что наш маленький китайский товарищ Ли с погибшего английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это известие было восторженно встречено всей командой «Октября». А мы с Костей и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли.
Костя так и остался на «Октябре» машинистом. На пароходе его любили и уже уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей футбольной команде играть почти не удавалось, но слава «классного» игрока после встречи с норвежскими моряками крепко упрочилась за Костей.
Вскоре нам пришлось расстаться с Павликом Жаворонковым. Он перешел на другой пароход и отправился в дальнее плавание – за границу. Признаться, мы завидовали Павлику. Нам тоже очень хотелось побывать в чужеземных портах, посмотреть мир.
На комсомольском собрании секретарем ячейки мы избрали Костю Чижова.
Однажды между рейсами я ночевал дома. Утром, собираясь на судно, я торопливо пил чай и разговаривал с дедом Максимычем. Дед жаловался на ветреную погоду – нельзя было выехать на рыбалку.
Мама укладывала чистое белье в мой «рейсовый» чемодан. Вдруг она сказала:
– Димушка, ты помнишь у Лукинских Олю?
На нашей улице почему-то очень часто Кузнецовы назывались Кузнецовскими, Осокины – Осокинскими. О нашем дедушке можно было услышать: «Вон у Красовских дед опять рыбачить собрался».
– Помню, а что? – спросил я, вздрогнув, и почувствовал, что краснею.
Но мама не заметила моего смущения.
– Вчера ее на юг отправили, в Крым. Она все лето болеет
– Надолго?
– Пока не поправится. Вон какое опять горе на Анну свалилось.
Я знал, что Анной звали мать Оли.
– Так у нее что, чахотка? – сочувственно спросил дед и покачал головой: – В такие годы–и уже болезнь! Она ведь Димке-то ровесницей приходится.
– В один год родились, – подтвердила мама. Чувство глубокой тревоги охватило меня. Быстро попрощавшись, я ушел из дому с тяжелыми мыслями.
– Куда пойдете? – спросила мама, как обычно, провожая меня до ворот.
– В Онегу, мама. Это уже последний рейс.
«Октябрь» отвалил от пристани в полдень. В этот час и я, и Костя были свободны от вахты. Как всегда, во время отхода мы были на палубе.
Ветер поднимал пыль на причале, раздувал нашу одежду, разметывал над рекой дым пароходных труб.
– На море сейчас штормит, – сказал Костя, по глубже надвигая на лоб кепку. – Пойдем, сыграем в шахматы. А то в море долго играть не придется. Никакие короли и слоны на доске не устоят.
– Подожди, вот Соломбалу пройдем.
По совести говоря, играть мне совсем не хотелось. Меня не оставляла мысль об Оле. Но Костя мог уйти к себе в каюту и взяться за книгу. А мне и читать не хотелось в эти часы. Поговорить бы с Костей, вспомнить прошедшие годы, помечтать о будущем, рассказать ему об Олиной болезни.
– Костя, а ты хотел бы поехать на юг?
– Еще бы не хотел!
– Знаешь, Оля Лукина уехала на юг, в Крым…
Костя нахмурился и долго молчал. Почему он молчит? Может быть, он все знает об Оле?
– Крым – полуостров, – сказал я только для того, чтобы прервать это странное и тягостное молчание. – Там тепло и, говорят, много роз…
– Много роз… – повторил Костя. – Только можно и без роз, лишь бы здоровым быть. А Оля Лукина больна, потому ее туда и отправили.
– Ты знал, Костя, что она больна? Почему же ты мне ничего не говорил раньше?
Костя стоял, облокотившись на поручень, и даже не взглянул на меня. Он смотрел вниз, на волны, бегущие навстречу и бьющиеся о борт парохода.
– А ты почему мне не говорил? – спросил он. И тут я догадался, что Костя тоже любит Олю, любит, видимо, давно, с тех, совсем еще детских лет, когда он впервые мне о ней говорил. Да, это было давно – в дни ареста белыми Чижова и капитана Лукина.
– У Оли – туберкулез, – глухо сказал Костя.
Я слышал об этой болезни, знал, что это – тяжелая болезнь. Но у нас, в Соломбале, о ней говорили очень редко. Я никогда не видел таких больных. И Соломбала всегда мне казалась местом, где живут только здоровые и веселые люди.
