Борьба у престола - Федор Зарин-Несвицкий

Ариальд говорил торопливо, задыхаясь. Сумароков отступил на шаг и почти с ужасом глядел на этого смелого ребенка.

«Никого не выпускать из дворца. Но ведь это прямое предательство», – пронеслось в его мыслях.

– Кто же отдал такой приказ? – глухо спросил он.

– Бирон, от имени герцогини, – коротко ответил Ариальд. – Но нельзя терять времени. Авессалом! – повелительно закончил он.

Но Авессалом уже копошился в углу.

Как ошеломленный стоял Сумароков. Он едва верил своим ушам. Как! Его, привезшего такую весть, его, предупредившего новоизбранную императрицу о кознях ее врагов, его хотят отдать на жертву этим самым врагам! Этого он не мог ожидать.

Между тем Ариальд торопил его. Авессалом, видимо, охотно вытаскивал костюм из своего тайника. На минуту У Сумарокова мелькнула мысль отказаться от унизительного бегства с переодеванием, но он сейчас же подумал, что будет больше пользы, если он поторопится в Москву, все передаст Ягужинскому, и, быть может, не будет еще поздно начать действовать по – новому,

Авессалом вытащил тяжелые меховые сапоги, кожаную куртку, подбитую собачьим мехом, плащ и шапку с наушниками.

Когда Сумароков переоделся, никто не узнал бы в нем блестящего офицера лейб – регимента. Он походил на бюргера средней руки, возвращающегося на свою мызу после деловой поездки в город.

– Благодарю, милый юноша, – произнес он, крепка пожимая руку Ариальду. – Если встретимся в Москве – будем друзьями. Благодарю и вас, – продолжал он, протягивая руку Авессалому.

Горбун угрюмо подал ему руку. Сумароков положил на стол горсть золотых монет.

– Возьмите назад, – сурово сказал горбун. – Я не старьевщик.

Сумароков несколько смутился, извинился, взял деньги и еще раз крепко пожал руку горбуну.

– Я провожу вас, – сказал Ариальд. Они вышли.

XVIII

Едва ли в жизни Анны был другой мучительный день, как 25 января 1730 года. Был один день, воспоминание о котором преследовало ее, как боль незакрывающейся раны, – день, когда политика всемогущего князя Меншикова нанесла страшный удар ее сердцу, когда навсегда был потерян для нее принц Мориц Саксонский. Но там страдало только сердце женщины, теперь же мучилось, как в агонии, сердце женщины, матери и императрицы.

День тянулся бесконечно долго. От гордых надежд и вспыхнувшей энергии рано утром Анна перешла к мрачному отчаянию, целовала маленького Карлушу и проливала слезы на его золотые кудри. В ее душе было много страсти, любви и ненависти. Сам Бирон терялся – и то грозил министрам Верховного совета, то падал духом и на коленях целовал руку императрицы. Не раз в продолжение этого томительного дня у Анны являлась мысль лучше отречься от престола, чем быть игрушкой в руках людей, желавших отнять у нее и власть, и любовника, и сына… Но тогда приходил в ужас Бирон, цеплявшийся за смутные надежды на победу и с ней вместе на первое место в обширнейшей державе.

За несколько часов Анна осунулась и побледнела, отчего стали больше ее угрюмые глаза, горевшие беспокойным, лихорадочным огнем. Императрица не завтракала, не обедала. Она сидела в маленькой столовой с Бироном, Бенигной и детьми. Маленький Карлуша, словно чуя какую‑то опасность, ласково прижимался к ней. Трехлетняя Гедвига глядела серьезно и задумчиво своими ясными серыми глазами с недетским выражением.

Бенигна, по обыкновению, была тиха и безответна. Она только изредка чуть слышно вздыхала да иногда останавливала не в меру расшалившегося Петра, который один из всех был, как всегда, весел и беззаботен. Карлуша взгромоздился на колени Анны, прижался головою к ее груди и задремал. Он привык днем спать.

Анна с нежной улыбкой передала его Бенигне.

– Отнеси его, Бенигна, ко мне, – шепотом сказала она и ласково погрозила пальцем остальным детям.

Бенигна с ребенком на руках вышла из столовой, за ней последовали дети.

Бирон передал Анне свой разговор с Сумароковым, причем постарался выставить его как дерзкого, заносчивого человека, вообразившего, что он чуть ли не спас престол. Анна одобрила предложение, сделанное Бироном Сумарокову, – спасаться бегством. Хотя ей было неловко отказать в своем покровительстве русскому офицеру, но она сама еще не была уверена в своем положении. Обсуждая его, они с Бироном пришли к убеждению, что самое лучшее пока сделать вид, что она, безусловно, согласна на все. В своем рабском страхе Бирон дошел до того, что предложил императрице выдать Сумарокова министрам Верховного совета, чтобы доказать им свою искренность, если они случайно что‑либо заподозрят.

Анна покачала головой.

– Это неладно, – сказала она. – Я бы, пожалуй, и назвала его, если бы он успел бежать подальше.

– Так я помогу ему, – произнес, вставая, Бирон.

Императрица кивнула головой.

Он так стремительно распахнул дверь, что дежурный паж Ариальд, находившийся в маленьком зале, соседнем со столовой, едва успел отскочить от двери. Маленький Ариальд, по обычаю всех пажей, тоже был любопытен. Бирон не обратил на него никакого внимания.

Ариальд пошел за ним, так как сильно переживал за русского офицера, слугу которого час назад ему удалось выручить. Но, к его удивлению, Бирон направился не в подвал, а приказал камер – лакею немедленно распорядиться, чтобы из дворца никого не выпускали, чтобы сейчас же из гарнизона был вызван к дворцу почетный караул, что делалось крайне редкое только в особо торжественных случаях. Когда Ариальд услышал приказания Бирона, он в первую минуту окаменел от негодования перед таким позорным предательством.

Бирон прошел дальше, а Ариальд все еще неподвижно стоял, сжимая кулаки. Сперва он хотел броситься к императрице и все рассказать ей, но скоро отбросил эту мысль. Анна на все глядит глазами Бирона, да притом теперь дорога каждая минута.

Надо спасать русского.

Он сломя голову побежал в подвал к Авессалому,

– О, Боже! – с негодованием воскликнул мальчик. – И этот негодяй породнился с рыцарями Тротта фон Трейден!

Когда у всех ворот и калиток расставили сторожей, было уже поздно. Сумароков бежал.

В маленьком зале, рядом с большим залом, тронным, где Анна иногда устраивала торжественные приемы курляндскому рыцарству, собрался немногочисленный двор герцогини. Хотя Анна никого не приглашала и никому ничего не говорила, но все сочли своим долгом быть налицо, на всякий случай. Когда об этом узнала Анна, она выразила полное удовольствие, так как находила более соответственным ее положению принять посольство по возможности в торжественной обстановке.

Обязанности и церемониймейстера и гофмейстера исполнял при ее дворе Бирон, камер – юнкер. Густав Левенвольде тоже был камер – юнкером, но на сегодняшний день его было безопаснее спрятать, чтобы не возбудить каких‑либо подозрений. Бирон, по природе своей трус, холодел от ужаса, ожидая посольство, состоявшее из его заведомых врагов, но все же, не желая ронять себя в глазах Анны, решил быть в этот день при ней, хотя она и предложила ему временно скрыться. За такое» самоотвержение» Анна с улыбкой счастливой женщины назвала его, «героем».

«Герои» только тихо вздохнул.

В придворном штате состоял еще старый барон Оттомар Отто, камергер покойного герцога, со своей очаровательной дочерью, семнадцатилетней блондинкой Юлианой, крестницей герцогини. Юлиана была фрейлиной герцогини так же, как и Адель Вессендорф, брат которой, Артур, был камер – юнкером. Вессендорфы были близнецы – сироты. Им обоим вместе еще не исполнилось сорока лет. Они по боковой линии приходились дальними родственниками Кетлерам, обладали большим состоянием и не раз выручали герцогиню и ее фаворита в минуты денежных затруднений.

Во главе женского придворного штата стояла жена Бирона, но ее почти никогда не было видно при каких‑либо приемах: то ей мешала болезнь, то заботы о детях, а вернее всего, ее собственный необщительный характер и врожденная робость. Но сегодня и она присоединилась к придворным. Сам Бирон находился при императрице. Однако в нем пробудилась энергия трусости. Он распорядился, чтобы у заставы стояли люди настороже и немедленно известили, если подъедут» знатные лица». Он был уверен, что посольство приедет со всевозможной пышностью. Он навестил и Авессалома, чтобы посмотреть на Сумарокова. Но, зайдя в подвал, уже не застал капитана. В углу, прикрытый кучей какого‑то тряпья, громко храпел горбатый шут.

В бешенстве Бирон поднял его ударом ноги. Шут вскочил, заворчав, как собака.

– Где русский? – закричал Бирон.

Авессалом, только притворявшийся спящим, злобно взглянул на него и ответил:

– Ты же сам выгнал меня отсюда. Я боялся войти. Почем я знаю, где он!

Бирон грубо выругался. Не было сомнений, что капитан бежал. Ему оставалось только доложить об этом императрице.