Молодые львы - Ирвин Шоу

— Искусство превыше всего. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был блондином. Ты чудесный тип немецкого солдата, но вот цвет волос не тот. И выглядишь ты так, будто все время силишься о чем-то вспомнить.

— Я полагаю, — в том же тоне ответил Христиан, — что мне следует донести по команде о ваших высказываниях, позорящих честь немецкой армии.

— Художник стоит выше всяких мелочных соображений, — парировал Брандт.

Он быстро щелкал аппаратом и вскоре закончил съемку.

— Ну, вот и все, — сказал он.

Христиан отдал шоколад детям. Те молча, лишь мрачно взглянув на немца, рассовали шоколад по карманам, взялись за руки и поплелись среди стальных машин, солдатских башмаков и винтовочных прикладов.

На площадь медленно въехал бронеавтомобиль в сопровождении трех разведывательных машин и остановился около солдат Христиана. Дистль увидел лейтенанта Гарденбурга и почувствовал легкое сожаление. Недолго ему довелось походить в командирах! Он отдал честь лейтенанту, и тот козырнул в ответ. Пожалуй, никто не умел отдавать честь так лихо, как Гарденбург. Едва он подносил руку к козырьку, вам уже слышался звон мечей и шпор всех военных кампаний начиная со времен Ахилла и Аякса. Даже сейчас, после длительного перехода из Германии, все на нем блестело и выглядело безупречно. Христиан не любил лейтенанта Гарденбурга и всегда чувствовал себя неловко перед лицом такого ошеломляющего совершенства. Лейтенант был очень молод — лет двадцати трех-двадцати четырех, но когда он надменно оглядывался вокруг своими холодными властными светло-серыми глазами, казалось, что под этим беспощадным взглядом содрогаются все презренные, жалкие штафирки. Лишь немногие могли заставить Христиана почувствовать свою неполноценность, и лейтенант Гарденбург как раз принадлежал к числу таких людей.

Гарденбург энергично выскочил из машины. Стоя в положении «смирно», Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова — уже который раз — вернулось к нему сознание вины за все, что произошло в лесу. Конечно, они попали в западню только потому, что он оказался плохим командиром и халатно отнесся к своим обязанностям.

— Да, унтер-офицер? — Лейтенант говорил язвительным, нетерпеливым тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры.

Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности его не интересовали. Он держался так, словно перед ним был огромный голый учебный плац около Кенигсберга, а не самый центр столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации.

«На редкость противный тип! — поморщился Христиан. — Подумать только, что на таких и держится наша армия!..»

— В десять ноль-ноль, — начал Христиан, — на дороге Мо — Париж мы вступили в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированным дорожным заграждением, противник открыл огонь по нашей головной машине. Вместе с находившимися под моим командованием девятью солдатами я вступил в бой. Мы уничтожили двух солдат противника, выбили остальных с баррикады, обратили их в беспорядочное бегство и разрушили заграждение.

Христиан на мгновение замялся.

— Продолжайте, — не повышая голоса, поторопил лейтенант.

— Мы понесли потери, — продолжал Христиан, подумав при этом: «Вот тут-то и начинаются неприятности!» — Убит ефрейтор Краус.

— Ефрейтор Краус? А он выполнил свой долг?

— Да, господин лейтенант. — Христиан вспомнил о неуклюжем парне, который бежал по лесу среди качающихся деревьев и дико выкрикивал: «Попал! Попал!» — Первыми же выстрелами он убил одного из солдат противника.

— Отлично! — заметил лейтенант. По его лицу скользнула холодная улыбка, отчего на мгновение сморщился его длинный крючковатый нос. — Отлично!

«Он доволен!» — удивился Христиан.

— Я не сомневаюсь, — продолжал Гарденбург, — что ефрейтор Краус будет посмертно представлен к награде.

— Господин лейтенант, я собираюсь написать письмо его отцу.

— Отставить! Не ваше дело писать письма. Это входит в обязанности командира роты капитана Мюллера, и он сделает все, что нужно. Я сообщу ему необходимые факты. Извещение нужно составить умело. Важно выразить в нем соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.

«В военном училище, вероятно, читают курс лекций „Письма родственникам“, — иронически отметил про себя Христиан. — Час в неделю».

— Унтер-офицер Дистль, — продолжал Гарденбург, — я доволен вами и вашими солдатами.

— Рад стараться, господин лейтенант, — вытянулся Христиан. Он почувствовал какую-то глупую радость.

Брандт выступил вперед и отдал честь. Гарденбург холодно козырнул в ответ. Он презирал Брандта: тот не мог даже внешне выглядеть солдатом, а лейтенант не скрывал своего отношения к людям, которые сражались фотоаппаратами вместо винтовок. Однако он не позволял себе игнорировать весьма определенные приказы командования об оказании всяческого содействия военным фотографам.

— Господин лейтенант, — просто, совсем по-штатски, обратился Брандт к офицеру. — Мне приказано поскорее доставить на площадь Оперы заснятую мною пленку. Она будет отправлена в Берлин. Не могли бы вы дать мне машину? Я сразу же вернусь.

— Сейчас выясню, — ответил Гарденбург. Он повернулся и важно зашагал на противоположную сторону площади, где в только что подъехавшей амфибии сидел капитан Мюллер.

— Этот лейтенантик просто без ума от меня, — насмешливо заметил Брандт.

— Но машину-то он тебе даст, — отозвался Христиан. — У него сейчас хорошее настроение.

— Я тоже без ума от него и от всех лейтенантов вообще, — продолжал Брандт. Он оглянулся, посмотрел на выкрашенные в мягкие цвета каменные стены больших домов, окружавших площадь, на рослых, лениво слоняющихся солдат в касках и серых мундирах — чужих и лишних здесь, среди французских вывесок и кафе с опущенными жалюзи. — И года не прошло, как я был в Париже последний раз, — задумчиво сказал Брандт. — На мне был синий пиджак и фланелевые брюки. Все принимали меня за англичанина и относились ко мне с исключительным вниманием. Теплой летней ночью с красивой черноволосой девушкой я подъехал на такси к чудесному ресторанчику вот тут, за углом. — Брандт мечтательно закрыл глаза и прислонился головой к бронированному боку транспортера. — Девушка резонно полагала, что единственная цель жизни женщины — ублаготворять мужчин. У нее был такой голос, что, услышав его даже за квартал, вы уже начинали испытывать к ней влечение. Перед обедом мы распили бутылку шампанского. В своем темно-синем платье девушка казалась такой скромной и юной, что даже не верилось, что всего лишь час назад я лежал с ней в постели. Мы сидели, держа друг друга за руки, и как мне сейчас кажется, на глазах у нее блестели слезы. Затем мы съели чудесный омлет и выпили бутылку шабли. В то время я и понятия не имел о каком-то лейтенанте Гарденбурге… Я знал, что часа через полтора снова окажусь в постели с девушкой, и чувствовал себя на седьмом небе.

— Да перестань ты! — воскликнул Христиан. — Моя добродетель начинает трещать.

— Но все это было в доброе старое время, — продолжал Брандт, не открывая глаз, — когда я был презренным штафиркой и не превратился еще в бравого вояку.

— Открой глаза и опустись на землю, — торопливо проговорил Христиан. — Сюда идет Гарденбург.

Они вытянулись перед подходившим лейтенантом.

— Все в порядке, — сообщил Гарденбург Брандту. — Можете взять машину.

— Благодарю вас, господин лейтенант.

— Я сам поеду с вами и захвачу с собой Гиммлера и Дистля. Ходят слухи, что наша часть будет расквартирована как раз в районе площади Оперы. Капитан посоветовал ознакомиться с обстановкой на месте. — Гарденбург попытался изобразить на лице теплую доверительную улыбку и добавил: — К тому же мы вполне заслужили маленькую прогулку для осмотра местных достопримечательностей. Поехали.

В сопровождении Христиана и Брандта он направился к одной из машин. Гиммлер уже сидел за рулем, Брандт и Христиан разместились на заднем сиденье, а лейтенант сел впереди, прямой, как жердь, — блестящий представитель немецкой армии и немецкого рейха на парижских бульварах.

Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и состроил гримасу. Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади Оперы: во время отпусков он неоднократно бывал в Париже и довольно бегло говорил на ломаном французском языке. Взяв на себя обязанности гида, он обращал внимание своих спутников на наиболее интересные места, показывал кафе, которые когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую американскую танцовщицу, улицу, на которой, по его словам, находился самый шикарный в мире публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии тип ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант чинно сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже позволил себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера.