Город у моря - Владимир Беляев

Быстрее заплясала в моих руках скользкая трамбовка. Надо во что бы то ни стало заформовать до обеда этот маховик к соломорезке. Туго вгоняю набойку под шпоны деревянной опоки. Заколачиваю туда влажный песок. Вот и последняя клетка. Где-то под затрамбованным пластом песка лежит отсыревший, холодный маховик. Швыряю в сторону трамбовку, одним махом сгребаю с опоки лишний песок. Где душник? Ах, вот он. Эта острая проволочка перелетает ко мне в руку. Накалываю каждую клетку в опоке. Душник с шипением уходит в тугой песок, иногда он натыкается на чугунную модель маховика и гнется.

Все! Можно открывать.

Поблизости нет никого из хлопцев. Один Козакевич бережно раскладывает на полках новенькие, свежевыкрашенные модельки.

– Георгий Павлович, поднимем?

Увязая в песке, Козакевич подходит к моему рабочему месту.

– Клинья забил, воздух дал?

– Все, все, не бойтесь.

– Да я не боюсь, а случается – забудешь. Особенно ты. После поездки в Харьков все какой-то рассеянный бродишь. Ну, взяли! – И Козакевич, наклонившись, берется за ручки опоки.

Натужась, поднимаем ее вверх. Поворот – и верхняя половина опоки ставится на ребро под окном. Козакевич, оправляя отвернувшийся рукав блузы, смотрит вниз, на серую от присыпки нижнюю половину формы. Круглый, вороненый, подымается над плацем обод маховика. Вот зальем потом эту пустоту чугуном, и будет новый маховик крутиться под рукой у крестьянина, на его соломорезке, давая силу барабану с ножами, режущими сечку.

В одном месте форма, как говорят литейщики, чуть-чуть «подорвала»: холмик песка с верхней половины формы приклеился к ободу модели.

– Заделаешь, – показывает пальцем Козакевич.

Далекий гудок на заводе «Мотор». Перерыв.

– Можно, я заделаю потом, товарищ Козакевич?

– Хочу в школу сбегать.

– А я тебя и не заставляю в обед работать. Беги куда надо!

Тропинка, вчера еще мокрая и пересеченная лужами, высохла под солнцем. Хорошо бежать по ней через площадь в одном костюме первый раз после долгой зимы! А еще лучше гонять на этой площади, когда зарастает она подорожником, легкий футбольный мяч, слыша, как ветер свистит в ушах!..

Вот и школа! Перескакиваю через две ступеньки, мчусь на третий этаж. Сверху спускается Фурман. В руке у него завтрак. Должно быть, во двор идет. Каждую весну, как только потеплеет, фабзавучники, точно жуки, выползают в обеденные перерывы на школьный двор и завтракают там под лучами весеннего солнца, сидя на ржавых котлах и поломанных походных кухнях.

– Маремуха еще наверху? – спрашиваю я у Фурмана.

– Шашки для подшефного клуба точит, – отвечает Фурман, стуча по лестнице подковками каблуков.

Петькин станок стоит как раз против двери. Вбежав в столярную, я сразу вижу широкую спину Маремухи. Погоняя станок одной ногой, он обтачивает полукруглой стамеской-реером длинную березовую болванку. Тоненькая желтоватая стружка выскакивает из-под острия стамески и падает вниз. Никого больше в столярной нет; лишь в другом конце цеха, сидя на деревянном скрипучем верстаке и задумчиво глядя в окно, завтракает инструктор столяров Кушнир – отец Гали. В цехе приятно пахнет свежими сосновыми опилками.

– Бери ешь, – говорит Петро, усердно погоняя станок. – То твоя булочка на окне лежит и колбаса в бумаге.

– А ты?

– Я уже поел, это все твое.

– Эх, Петрусь, транжира ты! Растратишь стипендию за два дня, а потом снова куковать будешь, как в прошлый месяц.

– Подумаешь, беда! Скоро и так стипендия кончится, зарплату получать будем, – бросает уверенно Петро, разделяя болванку острием прямолинейной стамески.

Все-таки молодец Петрусь – запасся для меня завтраком. Компанейский хлопец! Этот не будет, как Тиктор, жевать в самом дальнем углу колбасу да озираться, как бы другие у него не попросили. Маремуха всегда поделится с другом.

Свежая, румяная булочка с поджаристой коркой хрустит у меня на зубах. Такие булочки приносит к воротам фабзавуча в первые дни после выдачи стипендии вдова податного инспектора мадам Поднебесная.

А обрезки «собачья радость» мы покупаем в бакалейной лавочке. Замечательная это штука – обрезки, или, как их называют по-ученому в Церабкоопе, «колбаса прима-ассорти»! Она очень дешевая и, пожалуй, самая вкусная. Купил четверть фунта, и чего там только нет: ломтики багровой полендвицы, горбушки ливерной, жирные кружочки краковской, охотничьи сосиски, остатки салями с веревочными хвостиками, обрезки кровяной, а Сашке Бобырю попался однажды целый кусище дорогого пахучего окорока.

Заедая хрустящей булкой колбасные обрезки, я слежу за Петькой. Как он наловчился так быстро работать?.. Вдруг Петька останавливает станок и говорит торжественно:

– Мы с тобой старые побратимы, Василь, правда? Помнишь нашу клятву в Старой крепости над могилой Сергушина? Секретов у нас между собою быть не может, правда? Ну, так вот знай, что Яшка Тиктор копает под тобой яму.

– Новости! Какую яму?

– Да-да, не смейся. Это тебе не хиханьки. Он вчера подал на тебя заявление в бюро ячейки.

– Не пугай меня, Петрусь. Какое может быть заявление?

– Я тебя не пугаю, Василь, а правду говорю: Тиктор написал в том заявлении, чтобы тебя исключили из комсомола.

– Меня? Из комсомола?.. Петька, да ты что?.. Ты думаешь, что я Буня Хох и меня можно легко разыграть? Да?.. (Буня Хох из предместья Русские фольварки – это наш знаменитый городской сумасшедший.)

– Василь, – говорит Петро дрожащим голосом, – такими вещами не шутят. Я тебя по-дружески предупреждаю, как старый побратим, а ты думаешь, что я занимаюсь мальчишеством!

– Постой, Петрусь, а что он пишет в том заявлении?

– Ты думаешь, я знаю? Я не знаю! Я сам того заявления не читал, но видел, как Тиктор отдавал его Коломейцу.

– Коломейцу? Никите? Но с чего ты взял, что это именно на меня заявление?

– А вот послушай! Я вчера прибежал к Никите за журналом, а возле него Тиктор. Слышу, он говорит Коломейцу: «Ты понимаешь, Никита, я не хотел впутываться в эту грязную историю, но совесть рабочего парня не позволяет мне стоять в стороне. Дело это важное. Словом, я здесь все изложил. Ты прочти. Не знаю, – говорит, – какое твое мнение, но мне кажется, что Манджуру за это надо обязательно выгнать из комсомола. Такие люди только марают нашу славную организацию».

– И ты сам слышал, что Тиктор мою фамилию назвал?

– Я не глухой, Василь… И вот, понимаешь, дает Никите бумагу. Я что? Хотел заглянуть, а Тиктор заметил, рукой ее закрыл и говорит: «А вам что, молодой человек, нужно? Ваш номер восемь, когда надо, тогда и спросим!» Я туда-сюда, взял журнал и ушел.

– И не прочитал?

– А как же я мог… Слушай, Василь, – торопливо заглядывая мне в глаза, сказал Петька, – а ты такого, знаешь, подозрительного ничего не сделал за последнее время?

– Что я мог сделать? Ты смешной, Петя!

– Ну, мало ли… Вдруг рекомендацию написал какому-нибудь чужаку?

– Да я как поручился в прошлом году за Бобыря, так с той поры никому больше и не давал.

– А в Харькове?

– Что – в Харькове? Да я же рассказывал тебе, как там все было.

– Но, может, ты там что-нибудь такое сделал?

– Что я мог сделать плохого? Странно!

– Ну, такое… может, набузил где-нибудь… или напился, не дай боже… или подзатыльник кому дал… А может, витрину разбил в магазине?

– Да что ты, Петрусь! Я не Тиктор… Флячки на базаре у спекулянтов ел – это да, обокрали меня, ну «Акулы Нью-Йорка» – картину американскую – поглядел, дернула нелегкая, а больше так ничего.

– Ни-ни?

– Ни-ни.

– Интересно, чего же этот чубатый к тебе привязался?

– Не знаю.

– Слушай, Василь, – сказал Маремуха торжественно, – подойди к Никите и так прямо спроси у него: "В чем меня обвиняют?

– К Никите?.. Зачем мне ходить к Никите? Нарочно не пойду. Если я первый буду выспрашивать, получится – я виноват и боюсь чего-то. А чего мне бояться? Смешно!

– Да, пожалуй, ты прав… – протянул Маремуха.

– Ты, если хочешь, можешь спросить, Петрусь.

– Думаешь, не спрашивал? – быстро отозвался Петро. – Спрашивал… Яшка ушел, а я – к Никите. «Что это, говорю, за кляузу тебе Тиктор вручил?» – «Да так, – отвечает Коломеец, – обвиненьице одно крупного калибра». Я говорю: «Какое же такое обвинение, скажи, Никита?» – «Да заявление одно политического свойства на Манджуру подано, – говорит Никита. – Но пока, говорит, Маремуха, давай помолчим об этом. Без лишней болтовни. До заседания бюро держи язык за зубами!» Ну, я тут, понимаешь, и привязался к Никите. «Значит, говорю, что-нибудь очень важное, да?» – «Как тебе сказать, – говорит мне Коломеец, – подвох у нас невиданный. А в общем, все это образец человеческой подлости!»

– Что, что? – переспросил я Маремуху.

– Образец человеческой подлости!

– Это он про кого? – спросил я дрогнувшим голосом.

– А я, думаешь, понял? Ты же знаешь нашего философа! Он любит такие слова, непонятные… И я тебе все-таки советую: поговори с ним лично.