Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) - Элис Манро (Мунро)

– Вот только жаль, луны еще нет, – сказал Рикки. – Когда луна взойдет, тут и впрямь красиво.

– Тут и сейчас красиво тоже.

Он обнял ее обеими руками, как будто делает нечто само собой разумеющееся и времени у него для этого сколько угодно. Поцеловал в губы. Ей показалось, что впервые в жизни она соучаствует в поцелуе, который стал событием сам по себе. Не поцелуй, а целая история, развертывающаяся в себе. Нежный пролог, умелое подавление, беззаветное исследование и приятие, удержание с благодарностью и удовлетворенный уход.

– О! – сказал он. – О!

Он развернул ее, и они двинулись назад тем же путем, каким пришли.

– Так это и впрямь был первый раз, когда ты побывала на плавучем мосту?

Она сказала, да, первый.

– Ну вот, сможешь теперь приезжать сюда еще.

Он взял ее руку и качнул ею, будто хочет ее отбросить.

– А я первый раз поцеловал замужнюю женщину.

– Ну, ты их, вероятно, еще много перецелуешь, – сказала она. – У тебя еще время есть.

Он вздохнул.

– Да, – сказал он. Несколько даже отрезвленный и изумленный при мысли о том, что ему еще предстоит. – Да, наверное, да.

Джинни вдруг подумала о Ниле, оставшемся там, на твердой земле. О ветреном Ниле, который там с сомнением открывает ладонь взгляду женщины с русыми с золотом волосами, взгляду прорицательницы. Сидит, качаясь на краешке будущего.

Ну и ладно.

И она почувствовала к нему нечто вроде беззаботного сострадания, легкого, почти как смех. Этакий внезапный вихрь нежной веселости, унесший все ее раны и тяготы… На время, конечно. На время.

Фамильные мебеля

Эльфрида. Мой папа называл ее Фредди. Они были двоюродными братом и сестрой и жили сперва на примыкающих одна к другой фермах, а потом какое-то время и вовсе в одном доме. Однажды они бегали по жнивью, играя с песиком отца, которого звали Мэк. День был солнечный, но в бороздах уже укрепился лед. Они забавлялись, топчась на нем и слушая его треск.

Как она может помнить такие вещи? – удивлялся отец. Все это она придумала, говорил он.

– И вовсе нет, – упиралась она.

– Ну, придумала ведь, сознайся.

– Вовсе нет.

Вдруг они услышали колокольный перезвон, гудки паровозов. Одновременно зазвонили колокола и на ратуше, и на церковной колокольне. В трех милях от них был город, и там тоже засвистали, запели фабричные гудки. Мир от радости слетел с катушек, а Мэк во весь опор ринулся к дороге, уверенный, что по ней сейчас пойдет какой-нибудь парад. В тот день закончилась Первая мировая война.

Три раза в неделю мы видели имя Эльфриды в газете. Одно имя, без фамилии: Эльфрида. Его печатали так, будто оно написано от руки, – беглый росчерк, сделанный вечной ручкой. «По городу с Эльфридой». Под городом имелся в виду не тот городок, что был от нас неподалеку, а большой, подальше к югу, где Эльфрида жила и куда мои родители наведывались раз примерно в два или три года.

Всем вам, дорогие июньские невесты, рано или поздно придется решать, каким фарфором заполнить горку, и должна я вам по совести сказать, что, если бы невестой была я (увы, пока я ею не являюсь), я бы воздержалась от всяких этих узорчатых обеденных сервизов, как бы ни были они красочно расписаны, а отдала бы предпочтение жемчужно-белому суперсовременному фарфору «Розенталя»…

Косметические процедуры бывают такие и косметические процедуры бывают этакие, но маски, которые накладывают на вашу кожу в салоне «У Фантины», – это гарантия (я говорю сейчас опять-таки о невестах) того, что ваши лица расцветут, как флердоранж. А уж мамы невест, а также их тетушки и их – не побоюсь этого слова – бабушки почувствуют себя так, будто только что выкупались в Фонтане Юности…

А ведь когда послушаешь, как Эльфрида говорит, трудно даже представить, что она способна писать этаким штилем.

Она была также одним из авторов, что публиковались под общим псевдонимом Флора Симпсон на «Страничке домохозяек Флоры Симпсон». Женщины со всей округи свято верили, что пишут письма полненькой старушке с завитыми седыми кудельками и улыбкой всепрощения на устах: портрет такой дамы стоял вверху газетной полосы. Однако истина (которую я не должна была разглашать) состояла в том, что ответы, печатавшиеся ниже текста каждого письма, придумывались Эльфридой на пару с человеком, которого она называла Конягой Генри; этот Генри, помимо всего прочего, сочинял некрологи. Свои письма женщины подписывали такими именами, как Утренняя Звезда, Лилия Долин и Сиротка Энни Руни; среди них также встречались Мастерицы Сада и Королевы Посудного Полотенца. Некоторые псевдонимы были так популярны, что приходилось снабжать их порядковыми номерами: Златовласка-1, Златовласка-2, Златовласка-3 и так далее.

Дорогая Утренняя Звезда, писал им в ответ Коняга Генри или Эльфрида. Экзема – вещь ужасно неприятная, особенно в такую жаркую погоду, как сейчас, и я надеюсь, что сода вам действительно помогает. Нельзя сбрасывать со счетов простые домашние средства, но никогда не вредно сходить и к врачу. Рада слышать, что ваш муженек выздоровел и вполне оправился. Было бы куда хуже, если бы в такую погоду вы с ним оба…

Домохозяйки, причисляющие себя к клубу поклонниц Флоры Симпсон, собирались из всех городков и поселков этой части Онтарио и устраивали совместный ежегодный пикник. Флора Симпсон неизменно присылала им особое поздравление, но объясняла, что ее присутствия требуют слишком многие мероприятия, на все она не поспевает и не хотела бы кому-то отдавать предпочтение.

Эльфрида рассказывала, что между собой они вовсю муссировали идею послать туда Конягу Генри в парике и с накладными грудями или чтобы ей самой туда явиться с ухмылкой вавилонской ведьмы (за столом у моих родителей даже Эльфриде не позволялось употребить слово «блудница», пусть это и цитата из Библии) и с цигаркой, приставшей к губной помаде. Да ну, говорила она, нет, в редакции газеты нас бы убили. Да и вообще это было бы слишком жестоко.

Сигареты она всегда называла цигарками. Однажды, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, она наклонилась через стол ко мне и спрашивает: «А ты не хочешь тоже цигарку?» С едой на тот момент было покончено, а младшие брат с сестрой уже ушли из-за стола. Отец сидит, качает головой. Он в это время как раз начал сворачивать свою.

Я сказала спасибо, Эльфрида поднесла мне спичку, и я впервые закурила при родителях.

Те сделали вид, будто это очень смешная шутка.

– Нет, ты только глянь на свою дочь! – обращаясь к отцу, воскликнула моя мать. После этого она закатила глаза, всплеснула руками и проговорила нарочито слабеющим голосом: – Ах, я падаю в обморок!

– Пора, пожалуй, сходить за плеткой, – сказал на это отец, делая вид, что встает со стула.

То был удивительный момент: Эльфрида как будто превратила нас в совсем других людей. В нормальном состоянии моя мать сказала бы, что вид курящей женщины ей не нравится. Она бы не сказала, что это неприлично или неженственно, – просто что ей это не нравится. А когда она определенным тоном говорила, что ей что-то не нравится, это следовало понимать не так, что она признается в каком-то своем неразумии, а так, что она приоткрывает доступ к ведомому только ей источнику мудрости, непререкаемому и почти священному. В те минуты, когда она прибегала к этому тону, вдобавок напуская на себя такой вид, будто прислушивается к внутренним голосам, я ее особенно ненавидела.

Что до отца, то когда-то в этой же комнате он меня действительно высек – правда, не плеткой, а ремнем – за то, что я нарушила установленные матерью правила и оскорбила ее в лучших чувствах, а кроме того, посмела перечить. Теперь такая порка, казалось, могла произойти разве что в другой вселенной.

Эльфрида загнала моих родителей в угол (в чем я немало ей поспособствовала), но они реагировали так правильно и непринужденно, что все это и впрямь выглядело так, будто нас всех троих – отца, мать и меня – подняли на новый уровень взаимопонимания и уверенности в себе. В тот миг я видела их (особенно мать) способными на такую добрую беззаботность, какой прежде не намечалось и близко.

А все благодаря Эльфриде.

Эльфриду считали женщиной, строящей карьеру. Это делало ее как бы моложе моих родителей, хотя все знали, что они примерно одного возраста. Еще о ней говорили, что она человек городской. Город, принадлежность к которому этим словом обозначалась, в первую очередь имелся в виду тот, в котором живет и работает Эльфрида. Но также и город вообще, то есть не просто определенная совокупность зданий, тротуаров и трамвайных линий и даже не толпа собравшихся вместе индивидуумов. А нечто куда более абстрактное, обобщенное и повторяющееся, что-то вроде пчелиного улья, неистового, но организованного, что-то не то чтобы бесполезное или обманное, но тревожащее и иногда опасное. В такое место люди отправляются лишь по необходимости и всегда рады оттуда вырваться. Впрочем, некоторых город завлекает, как когда-то давно он завлек Эльфриду и как влечет теперь меня – вот прямо сейчас, когда я попыхиваю сигареткой, пытаясь держать ее небрежно, хотя самой кажется, будто у меня между пальцев она выросла до размеров бейсбольной биты.