Дикобраз - Джулиан Барнс

– В самом деле?

Так вот какой оказалась мудрость концертного зала «Революционный». Буркнуть нечто независимое за кулисами, и тогда, если тебя не пристрелят, мысль твою уж наверняка превратят в жалкий, банальный лозунг этого… вот этого…

– Как видишь, я воспользовался добрым советом. Мы давали им и высокие материи, и колбасу. Вы в высокие материи не верите, но и колбасы им не даете. В магазинах же ее нет. Так что же вы даете им взамен?

– Мы даем свободу и правду. – Ужасно высокопарно, но коль скоро он сам верит в это, значит, он имеет право так сказать.

– «Свободу и правду», – ухмыльнулся Петканов. – Вон у вас какие высокие материи! Вы даете женщинам свободу выйти из кухонь, пройти к вашему парламенту и сказать вам эту самую правду – что в магазинах теперь нет даже говенной колбасы. И вы называете это прогрессом?

– Мы своего еще добьемся.

– Хм, сомневаюсь. Ты уж позволь мне усомниться в этом, Петр. Знаешь, в нашем селе был поп, вот его, боюсь, как бы не застрелили – больно много бандюг шастало в наших краях в те времена, так что это с ним легко могло случиться… Так вот, этот батюшка наш говорил: «С первого прыжка до небес не допрыгнешь».

– Вот именно!

– Нет, Петр, ты меня неверно понял. Я это сейчас не о тебе говорю. Ты и подобные тебе уже много раз прыгали. Много лет и много раз. Прыг-прыг-прыг… Я о нас говорю. Это ведь мы пока всего один раз прыгнули.

Характер. Наверное, это и было его ошибкой, его, вот именно, буржуазно-либеральным заблуждением. Наивная надежда «прояснить» Петканова. Упрямое, дурацкое убеждение в том, что люди пользуются данной им властью по-разному, в зависимости от своих характеров, и потому изучение характера очень важное и полезное дело. Когда-то это действительно было верно; верно для Наполеона, для цезарей, царей и наследных принцев. Но с тех пор многое изменилось.

Убийство Кирова – вот поворотный пункт. Выстрел в спину из нагана в штабе ленинградских коммунистов 1 декабря 1934 года. Друг Сталина, его соратник, его верный товарищ. А потому, наивно твердили мы, единственный человек на свете, который не мог бы желать этой смерти или мечтать о ней, не говоря уж о том, чтобы организовать убийство, этот единственный человек – Сталин. Какие у него могли бы быть мотивы политического или личного свойства? Приказать убить Кирова было не только невозможным для Сталина, но и вообще находилось за гранью наших представлений о человеческой личности. И это главное. Мы вступили в эру, в которой, отталкиваясь от понятия «характер», можно легко запутаться. Характер заменило «ego», и осуществление власти как отражение черт характера сменилось психопатической жаждой власти, стремлением удержать ее любыми способами, словно в насмешку над логикой. Сталин убил Кирова – милости просим, господа, в новейшую историю!

Солинскому хорошо было рассуждать подобным образом, уютно сидя у себя дома в кабинете и поглядывая в окно. Или допрашивая книжный шкаф в своем служебном кабинете. Но разговаривать с Петкановым и в то же время представлять его себе как некий злобный электронный вихрь, кружащийся в каком-то жутком вакууме, если и было возможно, то не более двух минут. Старик стоял под сенью своей надзирательницы и спорил, доказывал, отнекивался, лгал, прикидывался непонимающим, и к Генеральному прокурору тут же возвращались все его первоначальные чувства – любопытство, ожидание, недоумение, замешательство. Он снова принимался выискивать «характер», тот старомодный, понятный характер. Словно сам закон от него требовал установить причины и следствия, разумные мотивы, повлекшие за собой поступки; судебный зал буквально отказывался принимать какую-нибудь неисправность в железной последовательности событий.

Во второй половине сорок второго дня Уголовного дела № 1 Петр Солинский решил, что момент настал. Еще одна из линий расследования – использование государственного бензина в личных нуждах – тихо выдыхалась в пустяковых спорах и внезапных провалах памяти. «Отлично», – произнес Солинский, сделав глубокий вздох, как оперный певец, и взял в руки новую папку. В обеденный перерыв он плеснул себе в лицо водой и тщательно причесался. Каким усталым увидел он себя в зеркале! Он устал от всего: от своей работы, от своего брака, от политических передряг, – но больше всего он устал от постоянного, изо дня в день, общения со Стойо Петкановым. Должно быть, угодливые члены Политбюро безропотно соглашались с ним, просто желая поберечь свои силы.

Теперь он постарался забыть о жене, о генерал-лейтенанте Ганине, о телевизионных камерах и обо всех обещаниях, которые он дал самому себе перед началом процесса. Хватит, он был уже достаточно долго добропорядочным законником, терпеливо вытягивающим истину, как листок одуванчика, из пасти лжи. Пожалуй, он устал и от этого.

– Отлично, господин Петканов. За многие недели этого процесса мы более чем близко познакомились с вашей системой защиты, с вашей манерой отражать любое обвинение. Если случалось что-либо противозаконное, вы ничего об этом не знали. А все, о чем вы знали, автоматически становилось законным.

Адвокатессы вскочили, собираясь протестовать, но Петканов только улыбнулся. Что ж, этот неврастеник жиголо на прокурорской скамье, пожалуй что, неплохо подбил бабки. Он успокоил жестом своих защитниц, и они снова сели.

– Я не делал ничего, что не было одобрено Центральным Комитетом Коммунистической партии, – повторил он в сотый раз, – а в дальнейшем не утверждено декретами кабинета министров. Все, что я делал, было совершенно законно.

– Прекрасно. Тогда давайте поговорим о том, что вы делали шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года.

– Неужели вы можете думать…

– Я не думаю, что вы это припомните, поскольку ваша память, как мы здесь неоднократно могли убедиться, не изменяет вам лишь при обсуждении действий, предположительно законных. – Солинский быстро взглянул в бумагу, которую вынул из папки. – Шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года вы санкционировали применение любых необходимых методов против клеветников, подрывных элементов и государственных преступников. Не угодно ли вам объяснить, что мы должны понимать под выражением «любые необходимые методы»?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – невозмутимо отозвался Петканов. – Кроме того, что вы как будто одобряете подрывные действия и государственные преступления.

– В тот день вы подписали документ, санкционирующий ликвидацию политических противников. Вот что подразумевалось под термином «любые необходимые методы».

– Я не знаю такого документа.

– Вот его копия, и у суда есть копия. Это памятная записка из архивов Отдела внутренней безопасности, на которой стоят подписи – ваша и покойного генерала Калина Станова.

Петканов бросил беглый взгляд на бумагу.

– Я бы не назвал это подписями. Я назвал бы это набором инициалов, которые ничего не стоит подделать.

– Вы санкционировали в тот день применение любых необходимых методов, – повторил Солинский. – Эта санкция позволяла обоим отделам, и внутренней, и внешней безопасности, проводить акции против ваших политических противников как на территории нашей страны, так и за границей. Противников, подобных радиокомментатору Симеону Попову, скончавшемуся от сердечного приступа в Париже двадцать первого января тысяча девятьсот семьдесят второго года, и журналисту Мирославу Георгиеву, который умер в Риме от сердечного приступа пятнадцатого марта того же года.

– Ну вот, меня уже начинают обвинять в том, что у стариков иногда случаются сердечные приступы. Это я, что ли, напугал их до смерти?

– В годы, предшествующие выполнению вашей санкции от шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года, Специальное техническое бюро на Резковой улице занималось исследованием и производством препаратов, которые, будучи введены в организм внутривенно или перорально, вызывали симптомы, сходные с остановкой сердца. Такие препараты предназначались для сокрытия того факта, что жертвы мнимого сердечного приступа на самом деле были умышленно отравлены.

– Так что же, теперь меня обвиняют в изготовлении наркотиков? Да у меня по химии даже научной степени нет.

– В течение того же периода, – продолжал Солинский, чувствуя веселый звон в груди и напряженную тишину вокруг, – Отдел внутренней безопасности, судя по многочисленным донесениям и докладным запискам, начал проявлять все возрастающую озабоченность в связи с неуравновешенным поведением и личными амбициями министра культуры.

Солинский сделал паузу, давая себе передышку, он понимал, что решающий момент приближается. Пряная смесь добродетели и страсти пылала в нем.

– Анна Петканова, тысяча девятьсот тридцать седьмой – тысяча девятьсот семьдесят второй годы, – прибавил, словно читая надпись на пьедестале ее статуи. – ОВБ постоянно сообщал о ее поведении в общественной и личной жизни, которое они оценивали как антисоциалистическое. Вы не обращали внимания на их донесения. А затем они были весьма встревожены, узнав, что вы намерены назначить министра культуры своим официальным преемником. Они установили это, – заметил как бы мимоходом Генеральный прокурор, – самым простым способом: прослушивая президентский дворец. В досье на Анну Петканову появлялись все новые записи о влиянии, которое она оказывает на вас. Антисоциалистическое влияние, так они его определили.