Заповедная сторона - Виктор Бочков

Щелыково долго ждало своего памятника драматургу. Первый был воздвигнут еще в 125-летний юбилей Островского, в 1948 г. Создала его художник-бутафор Малого театра Надежда Маркова. Это была типичная работа любителя — гипсовый бюст на кирпичном постаменте, а установили его невдали от мемориального дома на площадке бывшего конного двора — вокруг разбили цветники и посадили сирень, которая там прижилась. Потом бюст перевезли в поселок Островское, где он ныне стоит в центральном сквере.

В 1956 г. скульптор Николай Саркисов создал для Щелыкова новый памятник — бронзовый бюст, укрепленный наверху круглой колонны из темного головинского Лабрадора. Памятник, изображающий драматурга в его лучшие годы, был прост и выразителен. Но его необдуманно поставили у самого дома-музея, перед пихтовым кругом, и такое местоположение вскоре стало мешать восстановлению мемориального облика реставрируемого ансамбля усадьбы. Да и хотелось видеть в Щелыкове изображение Островского во весь-таки рост, в полную величину. Поэтому в 1968 г. саркисовский бюст перевезли в Кострому к зданию областного драматического театра им. А. Н. Островского.

Между тем еще в начале 1950-х годов был организован всесоюзный конкурс на лучший проект нового памятника Островскому. На нем довольно, на первый взгляд, неожиданно первое место было присуждено проекту ленинградского скульптора Тимченко.

И вот в Щелыкове появился новый человек — с острым взглядом из-под очков, выше среднего роста, худощавый, с резкими чертами лица. Алексей Павлович Тимченко, скульптор. Быстро подружился с сотрудниками музея. Потом он рассказывал им:

— Творчество великого драматурга всегда меня волновало — особенно его пьесы «Без вины виноватые», «Бесприданница», «Гроза». Поэтому, когда в 1952 году был объявлен конкурс проектов памятника Островскому, включился в него с удовольствием. На конкурсе был принят мой проект. Памятник вначале предполагалось воздвигнуть в Ленинграде, у театра Ленинского комсомола. Но ведь Островский — не петербуржец. Тогда решили делать для Кинешмы — я выезжал туда. В 1957 г. перевесила кандидатура Костромы — и там побывал. В 1970 г., незадолго, значит, до юбилея, дошла очередь Щелыкова. Сделал эскиз — одобрили. Но щелыковский проект уже иной — в первом, «городском» варианте Островский сидел не на скамье, а на стуле. В щелыковском памятнике мне хотелось подчеркнуть спокойствие драматурга — сидит, думает. Это Островский в 1880-е годы. Пушкина можно изображать и юным — у него короткая жизнь, но Островского я бы не стал делать молодым. К тому же именно из Щелыкова он ушел в вечность.

О себе Алексей Павлович рассказывал кратко.

— Родился в Баку в 1913 году в семье токаря. Кончил школу, потом художественный техникум с педагоги-ческо-оформительским направлением. В 1935 г. поступил на подготовительные классы Всероссийской Академии художеств, а через два года — ив саму Академию. Учился у профессоров А. Т. Матвеева и В. А. Синайского. Учебу прервала война: был в ополчении на Карельском перешейке, блокаду провел в Ленинграде. В 1946 г. окончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина. Тогда же приняли в Союз художников.

Весь творческий путь Тимченко связан с Ленинградом — там, на Песочной набережной, его мастерская. Первая замеченная работа Алексея Павловича — скульптура «Олег Кошевой», экспонировавшаяся на выставке «30 лет Советской власти» — сейчас она в городе Сумы. Потом были десятки произведений: «Верхолазы», «Токарь-карусельщик», «Сталевар», «Строительница», «Наш современник». Характерно, что почти одновременно с работой над памятником Островскому скульптор трудился-над портретом из гранита Гани Муратбаева — первого вожака комсомольцев Туркестана для города Кзыл-Орды.

Позже Алексей Павлович сетовал, что все-таки не чувствует полного творческого удовлетворения. Слишком короткий срок был выделен на создание памятника — не смог довести идею до конца. Но творил он самозабвенно, сутками не выходил из мастерской. К вечеру отекали ноги, не мог согнуться — разувала его дочь. Главное, что волновало Тимченко, это воспроизведение облика драматурга. Он заполучил переснимки со всех имеющихся прижизненных фотографий Александра Николаевича, сделал массу выписок из мемуаров современников. Из мозаичных кусочков для него постепенно складывался и прояснялся образ великого писателя.

И. Ф. Горбунов в 1849 г. видел Островского «белокурым, скромным, франтовато одетым»; солидарен с ним и другой мемуарист, утверждавший, что «молодой Островский представлял из себя стройного юношу, одетого щеголевато, а по получении первой платы от Погодина за «Свои люди — сочтемся» даже по последней парижской моде». В. 3. Головина тоже встретила начинающего драматурга в январе 1849 г.: «бледный, высокий, тонкий, с большим лбом и совсем прямыми белокурыми волосами», он держал большой палец в верхней бутоньерке фрака. Однако уже через несколько лет наружность Александра Николаевича разительно меняется, от его былой стройности не остается и следа, что объясняется напряженной сидячей работой. И М. И. Се-мевский, познакомившийся с ним в 1855 г., описывает, что это «очень дородный человек… полное месяцеобраз-ное лицо оформляется мягкими русыми волосами, обстриженными в кружок, по-русски, малозаметная лысина… голубые глаза, кои немного щурятся». И одеваться он стал проще, демократичнее. П. П. Гнедич, встретивший Островского в 1862 г. в Петербурге в театре, удивленно писал: «… бородатый, в армяке, в высоких глянцоватых сапогах, — он более походил на приказчика из купеческого дома, чем на автора». Дома же он, по словам С. В. Максимова, вообще «ходил в коротенькой поддевочке нараспашку, с открытой грудью, в туфлях, покуривая жуковский табак из черешневого чубука».

В конце 1860-х годов похожую характеристику внешнего вида драматурга дает близко знавший его К. Н. Де-Лазари: «Островский был среднего роста, коренаст. Большая голова, широкий лоб, небольшие, но умные, проницательные, с хитрецою и очень выразительные глаза и широкая, окладистая, рыжая борода. Вообще с виду он более походил на настоящего русского хозяина — купца или промышленника, чем на знаменитого писателя».

Постоянно изменяясь в молодости, Островский лет с сорока пяти и до самой смерти внешне меняется мало. В конце 1870-х годов он «среднего роста, немного полный человек, с большой лысиной, с наклоненной головой, с русой бородкой и добрыми глазами, одетый в бархатный пиджак». Т. Ф. Склифосовская запомнила «фигуру Александра Николаевича, крупную, мужественную, с лысеющей головой, с бледным лицом, обрамленным рыжей бородой, с вдумчивым взглядом голубых глаз, которые он при разговоре иногда подымает вверх и закрывает их».

Островский был фотогеничен, любил фотографироваться и часто дарил свои фотографии знакомым. «Он подал мне, — вспоминал Н. А. Кропачев, — свой фотографический кабинетный портрет, снятый в рост, работы Дьяговченко, и спросил: похож ли? Я ответил утвердительно. Он сделал на нем свой автограф с датой: 11 мая 1879 г. и презентовал мне, чем бесконечно меня обрадовал. По той позе, по тому выражению лица и вообще всей фигуры, каким изображен Александр Николаевич на этом портрете, последний мог бы служить бесподобным образцом для проектируемого памятника».

Лучшее же, наиболее обстоятельное описание наружности Островского последних лет оставил нам литератор Л. Новский: «Александр Николаевич обладал тучным, сырым телосложением… Впрочем, тучность Александра Николаевича не бросалась резко в глаза: она значительно скрадывалась высоким ростом, пропорциональной шириной и плотностью всей фигуры. Александр Николаевич был выше среднего роста, с крупным, осанистым туловищем. И очень широк в плечах, помещавших на полной, довольно высокой шее крупную ширококостную голову с большим выпуклым лбом и пропорционально развитым черепом. Волос, рыжевато-белых, на голове было уже мало, когда я начал его знать; зато не особенно густая, но правильная плоская борода, изжелта-сероватой сединой обрамлявшая лицо драматурга, удивительно симпатично оттеняла черты этого лица выражением мягкого благодушия; небольшие, глубоко впалые глаза глядели в хорошую минуту добродушно-светло и ласково, слегка лукаво; когда же он бывал не в духе или нездоров, эти глаза тускнели и, полузакрытые веками, глубоко уходили в подглазницы; тогда все лицо старчески болезненно сморщивалось, и на тонких губах выступала не то немощная, не то скорбно-старческая складка, с какою он изображен на одном из лучших своих портретов последнего времени» (имеется в виду фотография 1884 г. работы Трусова — В. Б.).

Таким образом, современники прямо указывали, какие именно изображения А. Н. Островского надо использовать при создании ему памятника, и, разумеется, скульптор прислушался к их рекомендациям. К счастью, сохранились и свидетельства, как выглядел и как одевался драматург, когда приезжал в свою усадьбу. «В Щелыкове, — сообщал П. М. Невежин, — он сбрасывал с себя «городское платье» и, облачившись в рубаху и большие сапоги, благодушествовал на лоне природы». К. В. Загорский писал о том же: «В своей усадьбе Александр Николаевич ходил в русском костюме: в рубашке навыпуск, шароварах, длинных сапогах, серой коротенькой поддевке и шляпе с широкими полями». И Н. А. Кропачев, гостивший в Щелыкове уже в 80-е годы, тоже вспоминает, что «в деревне Александр Николаевич зачастую носил русскую рубашку с шароварами и мягкие казанские сапоги».