Черноморские казаки (сборник) - Прокопий Короленко

Содержание присутственных мест и других штатных учреждений, равно как и лиц в отдельных должностях, по частям: военной, гражданской, медицинской, училищной, духовной и др. до 330 000 р.

Поставка провианта для полков и других частей, содержащих кордонную линию, а также провианта и фуража для внутренно-служащих в войске нижних чинов до 100 000 р.

Содержание артиллерии и конно-ракетных команд до 12 000 р.

Содержание войсковых хоров музыки и певчих 2300 р.

Содержание врачебных и богоугодных заведений до 40 000 р.

Содержание на почтовых трактах почт до 60 000 р.

Содержание переправ на кордонной линии и на почтовых трактах, равно как и пароходного сообщения чрез Керченский пролив до 9000 р.

Содержание войскового общеполезного рассадника и при нем сада 335 р.

Содержание войсковых пансионеров и пансионерок в разных учебных заведениях до 10 000 р.

На разные мелкие и случайные расходы по военной и гражданской частям 50 000 р.

Всего расхода из войсковой казны в год 613 635 р.

Само собою разумеется, что большая часть приведенных цифр по годам изменяются; но из представленного перечня статей дохода и расхода можно видеть их приблизительный объем и значение.

Покойный генерал Вельяминов, командовавший войсками на Кавказской линии и в Черноморье, полагал, что казак не должен быть богат, потому что богатство изнеживает воина. Беспристрастное воззрение на дело обязывает добавить, что казак не должен быть и беден. Казаки никогда не были бедны в действительном значении этого слова. Как ни суров кажется их старинный степной быт; но нужд у них было всегда меньше против средств удовлетворять нуждам. Этот-то перевес средств над нуждами и делал их военными людьми, потому что всегда оставлял им, сколько было нужно, досуга для военного воспитания, для «гулевщины». По мере того как казак начал подвигаться под общие обязательства гражданственности и цивилизации, нужды его начали увеличиваться, и если нужды обгонят средства, тогда явится действительная бедность. А бедность, с ее непрерывной работой и заботой, не даст казаку приготовиться и развиться ни нравственно, ни гимнастически для военного молодечества. Это возможно только при некотором досуге, а досуг возможен только при некотором довольстве, то есть при перевесе средств над нуждами. У противников казаков, кавказских горцев, молодой возраст посвящен наполовину работе и наполовину гимнастическому воспитанию. То же самое должно быть и у казаков; иначе их молодежь не будет знать, как горит на полке порох и как седлается конь, до самого того времени, как нужно стать ей в строй. А она должна знать это гораздо раньше, потому что никакой рекрутской школы или переходного состояния между поселянским бытом и боевой службой для казацкого недоросля не существует. По крайней мере так это здесь, на линии. Переночевав в последний раз в пастушеском кишле, или на гумне, следующую ночь он уже проводит в секрете и разъезде на Кубани. Тут уж учиться владеть оружием и конем поздно. С того возраста, как государственный поселянин становится работником, а казак служакой, потребности последнего значительно превышают потребности первого, включая даже сюда все, что первый обязан отдать государству. Конечно, казак может выехать на службу и плохо одетый, и плохо обутый, и на коняшке каком-нибудь; но лучше, если все это и многое другое будет у него из хорошего достатка. Тогда и он смотрит бодрее, и на него смотрят с большим доверием. Тогда он будет служить и не тужить, и уличные зеваки не посмеют швырнуть в него прибауткой: «семеро в кувшине, одной мыши не задушили». А потом, сколько в быту казацком случаев вдовства и осиротения, и сколько черных дней, про которые не иметь запаса худо. Этих случаев не бывает в быту государственных поселян и наполовину. Всякую, наконец, хозяйственную и промысловую работу государственный поселянин выполняет лучше и, следственно, с большей для себя пользой, чем казак: он лучше вспашет, лучше засеет и лучше скосит. Казак не дойдет до него в этом, потому что казак делает от этого отвычку на службе.

Очень желательно, чтоб в боевых рядах казаков было сколько можно больше исправных и удалых молодцов; в такой же точно мере желательно, чтоб в домашнем их быту было сколько можно меньше бедняков.

Вот соображения, полагающие известную черту между доходами войсковой казны и домашними потребностями существования, воспитания и снаряжения казаков.

Рассказ десятый

Степень образованности. — Способы к ней. — Взгляд на воспитание казачки. — Черкесский язык как предмет изучения. — Хаджи Нотаук-Шеретлук

Можно ли ожидать благородных и справедливых дел там, где нет в обращении идей, им предшествующих и их вызывающих, где права и интересы мысли не возбуждают ни в ком сочувствия, где человек, влачась рабски от насущной заботы одного дня к заботе другого, ниспадает до инстинкта животной смышлености и самоохранения?..

Профессор Никитенко.

Поучившись грамоте на медные деньги, мужик берется за книгу Бытия, читает, читает и начитывается, а иногда и «зачитывается» [38]. Совершив трудное путешествие, с указкой в руке, до последних пределов псалтыри, где начертано: конец и Богу слава, — казак вооружается пером, пишет, пишет и дописывается до чина, или же «записывается». Грамотность в таком роде довольно обширна между черноморскими казаками, и они известны в кавказской армии, как писаки и дельцы. Но эта грамотность, пишущая без препинаний и читающая с трудом, точнее должна быть названа письменностью, про которую некоторый писатель пишет: «чернильная ржавчина точит булат, когда-то страшный туркам и татарам». Просто грамотный человек зовется у казаков «письменным», а пишущий с крючками и без препинаний величается «бумажным» человеком. Бумажных людей в войсковых присутствиях, канцеляриях и комиссиях, и даже в станичных правлениях — много, и перья их скрипят неутомимо, мало уступают скрипу ароб, слышному на закубанской стороне; но печальный опыт показывает, что дело скрипу их не боится и совсем не торопится скрыться в мраке архива, что несравненно лучше быть человеком сведущим, чем бумажно-скрипящим, и несравненно полезнее было бы для общества, если бы молодые годы, посвященные скорописанью, мы отдали ученью. Высказывающий эту истину совершенно далек от мысли сказать чрез нее: несмь якоже прочии человецы. Нет, — он прямодушно сознает, что создан из персти недостатков своего общества, что он сам — «того же теста кныш». И его мелкое и мелкое самолюбие хватают судороги, когда уважение к истине и любовь к родине, — одной малой, как муравейник, и другой великой, как мир, — предписывают ему не брать на кисть светлой краски для изображения вещи темной. Как же мы сделаемся лучшими и как наше положение сделается лучшим, если разумно не сознаем и с честным прямодушием воинов не обличим того, что в нас и у нас дурно? Отцы наши думали сами благоденствовать и нам передать обеспеченное благоденствие в одиночку и втихомолку, в отделе от общества и в тени один от другого; но мы ясно видим ныне, как велика была их ошибка. Вместо благоденствия в одиночку, мы наследовали от них убеждение на опыте, что прочное, переходящее из рода в род благоденствие зиждется только в обществе, а общество скрепляется только обогащением ума сведениями и облагородствованием сердца добрыми стремлениями, — образованием и воспитанием. Неуспешный ход дел в местах, где заключена высшая наша умственная и нравственная деятельность, мы взваливаем на штаты, мы обвиняем их в ограниченности. Но если бы штаты вдруг получили способность оправдываться, что бы они сказали, в свою очередь, про нашу ограниченность? Будем же мало-мальски беспристрастны; пусть стихнет самолюбие, этот недобрый северо-восточный ветер нашей доброй, плодотворной натуры, — пусть стихнет и даст нам прислушаться к голосу воспоминаний нашего детства. Слава Богу и Царю-Отцу — теперь не то; но тогда путь к просвещению, что ныне мерцает отчасти в наших канцеляриях и присутствиях, лежал чрез школу приходского дьяка и чрез писарню земского повытья, где наше робкое детское перо погружалось в обломок бутылки, заменявший чернильницу. Не был он длинен, этот путь, но шел по скалистой и крутой стороне Парнаса, и был усеян тернием титл, словотитл и кавык. От цветущей долины первых игр детства до чернильной вершины войскового Парнаса, считалось три поприща: граматка, часловец и псалтырь. Последний шаг на каждом из этих трех поприщ ознаменовывался триумфом. Школяр, делавший победоносный переходный шаг, являлся в обитель науки в праздничном кафтане и с таким большим, как сам почти, горшком каши, приготовленной с роскошью не в пример обыкновенным кашам. На поверхности горшка возлежали дары наставнику: кусок шелковой материи и медный ключ к дверям дальнейшей грамотности — гривна медных денег [39]. Это лакомое приношение, как для питомцев, так и для воспитателя, без сомнения, осуществляло изречение, приводимое в пример периода уступительного: хотя корень учения горек, но плоды его сладки. Соблаговолив принять дары и совершив обряд поднятия дароносного отрока за уши, выше стола, с пожеланием: «вот какой расти», учитель повелевал ученикам закрыть книги (что исполнялось с живейшим удовольствием), ставил между невкусной умственной пищей вкусную кашу и погружал в недра символического яства ложку — сам и птенцы его. Яство сие снедалось столь благоговейно, что каждая оброненная из ложки крупинка призывала на небрежно ядущего удар грозной тройчатки, — каковая, для сей именно цели, возвышалась в левой руке наставника над головами детей, как меч Дамокла. Бедные невинные существа получали урок, который, конечно, не удерживался у них в памяти, пока наступало время приложить его к делу, урок, с какой осторожностью и умеренностью надлежит пользоваться благами жизни. По окончании трапезы сам наставник возглашал: «едят убозии и насытятся», и выходил из храма Минервы; за ним в шумном шествии ученики выносили пустой горшок и вешали его на самый высокий кол плетня, охраняющего вертоград просвещения от нашествий невежественных животных. Потом, из того же плетня, запасались они палками, и с расстояния, указанного перстом наставника, разбивали сосуд, еще так недавно услаждавший их вкус. По совершении такого, по-видимому, неблагодарного поступка, будущие казаки бросались подбирать черепки, и кто успел нахватать их побольше, тот вящшего удостаивался одобрения из уст педагога. И черепки летели в воздух один выше другого: испытывались упругость и метательная сила детской руки. О, где та творческая кисть, которая воспроизвела бы нам сияющий гордым и вместе добродушным самодовольствием лик куренного ментора — корифея и Пиндара этих олимпийских игр, теперь так далеких от нас, казаков стареющегося поколения!..