Писатели и стукачи - Владимир Алексеевич Колганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После досрочного освобождения Васильев уезжает в Сибирь, но в январе 1937 года возвращается в Москву и присутствует на «бухаринском» процессе. Об этом эпизоде рассказал Роберт Конквест в своей книге «Большой террор»:
«Павел Васильев выступил в защиту Бухарина, назвав его "человеком высочайшего благородства и совестью крестьянской России". Это произошло во время суда над Пятаковым. Васильев обрушился на писателей, ставящих свои подписи под антибухаринскими выступлениями в печати. "Это порнографические каракули на полях русской литературы"».
Вскоре после этого скандал последовал арест. Васильева обвинили ни много ни мало в подготовке покушения на Сталина в составе группы террористов. Если бы в личном деле поэта упоминались поездки за границу, то можно было бы обвинить и в шпионаже, что гораздо проще. А здесь нашли не менее убийственный эквивалент.
Оказалось, что драки с коллегами и прочие шалости поэта не идут ни в какое сравнение с тем, что стало жуткой реальностью в тюрьме НКВД. Поэт очень скоро всё признал, всё подписал, оговорив ни в чём не повинных знакомых и друзей, и всё ещё надеясь на спасение, отправил письмо наркому внутренних дел товарищу Ежову. Вот отрывок из этих покаяний:
«Начиная с 1929 года, я, встав на литературный путь, с самого начала оказался среди врагов советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков… и прочая антисоветская компания… Семь лет я был окружен антисоветской средой… Изуродовали мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством… Ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт… Враги соввласти А. Веселый, Наседкин и другие подхватывали это, прибавляя… "неоцененный, несправедливо затираемый советской общественностью, советской властью". На почве этих разговоров пышно расцветали мои шовинистические и контрреволюционные настроения… Кроме того, в бытовом отношении я стал просто нетерпим как хулиган и дебошир… Теперь я с ужасом вижу, что был на краю… Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия, а мне сейчас больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было…»
Нетрудно догадаться, что Ежов в раскаяние поэта не поверил. Впрочем, на всякий случай показания на «политических подлецов» подшили к его делу. Эти признания поэта и вправду пригодились – уже через полтора месяц после того, как оформили обвинительное заключение на Васильева, был арестован поэт Сергей Клычков, ещё один «бард кулацкой деревни» по образному определению Осипа Бескина.
Однако хватит о грустном. Перенесёмся на много лет вперёд, в другие, более спокойные времена, когда после некоторого затишья снова развернулись баталии вокруг поэзии. На этот раз объектом критических статей стал Дмитрий Быков. Мне любопытно было бы сравнить, чем нынешняя критика отличается от той, что процветала в прошлом, и можно ли статью какого-либо обличителя назвать таким ужасным словом, как донос.
Начнём с восторженного отзыва филолога Дмитрия Бака, ко времени написания статьи о Быкове в журнале «Октябрь» занимавшего должность проректора РГГУ – университета, ставшего широко известным благодаря скандалу с ЮКОСом и приютившего не малое количество граждан, обиженных на власть. Вот что Бак написал о Быкове: «Он, без всяких оговорок, именно лирик, один из немногих в сегодняшней поэзии». Оправданием столь яркому и недвусмысленному определению может служить лишь то, что ко времени написания цитируемой статьи Быков ещё не увлёкся ни «гражданином», ни «поэтом». Возможно, отечественная поэзия и впрямь в нынешние времена не в лучшем состоянии, однако об этом не берусь судить – это дело филологов, способных весь поэтический массив переварить, то есть, прошу прощения, осмыслить. Я не берусь за недостатком времени.
Ничего более интересного в упомянутой статье я не нашёл, вот разве что такой пассаж, не имеющий никакого отношения к откровениям Быкова в качестве журналиста и прозаика, но посвящённый исключительно его стихам:
«Быков, прямо говорящий о своих антипатиях, фобиях и идиосинкразиях, предпочитает последовательно умалчивать о своих прямых симпатиях».
Тут нет ничего удивительного – истинные свои симпатии Быков пытается скрыть за многословием. Возможно, он и сам не отдаёт отчёта в том, что любит – ну разве что, «Артек», свою семью, в какой-то степени Америку… Об остальном мы можем лишь догадываться.
Однако оставим в стороне симпатии и возвратимся вновь к поэзии. Более тщательный анализ стихотворных текстов Быкова находим в статье Алексея Саломатина в журнале «Арион»:
«Язык их, и применяемые в них приемы в большинстве своем настолько истерлись от частого использования (до и после Быкова) авторами самой разной степени одаренности, что полностью утратили не только остатки свежести (пусть и не первой), но и родимые пятна исходной поэтики».
Не берусь судить, в какой степени используемые Быковым приёмы истёрлись, поскольку плохо знаком с нынешней поэзией, однако и у меня возникает впечатление «неухоженности» его стихов. Судя по всему, Быков настолько убеждён в своём таланте, что не видит смысла в тщательной работе над каждой строчкой, с каждым словом. Казалось бы, в этом случае и должна наиболее ярко проявиться его индивидуальность, но получается иначе:
«Перед нами – классический “текст без примет”, похожий одновременно на всё сразу. Таковы и остальные тексты Быкова – воспроизводящие некую бытующую в обыденном сознании максимально стереотипную модель стихотворения вообще. Так что по формальным признакам продукция… в целом ладно скроенная и крепко сбитая, попадает, тем не менее, под определение даже не эпигонства, а старой доброй графомании. С содержанием дела обстоят не лучше, несмотря на заверения апологетов автора в том, что “он – поэт мысли, поэт высказывания, сентенции”. Лишь снисходительно-ироничный
