Рентген строгого режима - Олег Боровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но случались дела и посерьезнее. Вдруг забузят работяги мехцеха – то не так, это не по ним, котел, опять же, слабый, да и еще что, и все бросают работу – забастовка, одним словом, ЧП. Ну, мы, интеллигентные инженеры, конечно, в кусты, запремся в своей комнате и сидим тихо, делаем вид, что нас это не касается... Вдруг слышим, в мехцех как буря влетает Костя Митин, и началось! Такого виртуозного мата, таких чудовищных похабных оборотов, таких «поэтических» эпитетов я никогда ни до, ни после не слыхал. Сам Барков позавидовал бы ему... И этот хриплый мощный бас ревел, как огромный треснувший колокол. Все работяги оторопело глазели на Митина, и ничего, кроме безграничного восхищения, их лица не выражали. Через несколько минут «задушевного» разговора буза прекращалась, и в мехцехе восстанавливалась трудовая дисциплина. А сколько раз Митин ходил и на воров грудью... И все ему сходило с рук. Но работать Костя умел и от нас дружески, но твердо тоже требовал... Как-то у меня с ним произошла стычка на технической почве. Костя приказал мне рассчитать и спроектировать кран-балку высотой метров пятнадцать. Я спроектировал конструкцию по всем правилам и показал чертежи ему. Митин внимательно их рассмотрел и потом заметил, что, может, по науке все верно, но на его мужицкий взгляд этот хомут велик, и попросил сделать его вдвое меньше. Я начал с ним спорить, но Митин взял карандаш и сам исправил размеры. На следующий день деталь изготовили, поставили на место и нагрузили, и она, конечно, с треском лопнула. К счастью, никто не пострадал. Костя позвал меня на место происшествия и при всех сказал:
– Ты оказался прав, Борисыч, это мне впредь наука...
И больше никогда со мной по технике не спорил, и до конца у меня с ним сохранились дружеские отношения. Забегая вперед, скажу, что через много-много лет, когда лагерная система развалилась, Костя Митин был реабилитирован, восстановлен в партии и назначен директором ВМЗ. Я как-то был у него на приеме по делам в его шикарном, огромном кабинете, но Костя не захотел ничего вспоминать из нашей прошлой жизни и встретил и проводил меня весьма официально, хотя говорили друг другу «ты». Я не знаю, где Костя сейчас, жив ли, но о нем у меня сохранились самые хорошие воспоминания как о человеке с необычной судьбой, непосредственно на своей шкуре испытавшем все «гуманные» методы сталинского руководства. У этих людей шкура оказалась неимоверной прочности, Костя просидел в лагере ни много ни мало восемнадцать лет... Была у Митина и любовь в лагере – знаменитая Стелла Корытная, дочь крупного партийного работника, расстрелянного в 1937 году. Я ее даже как-то видел, маленькая, очень симпатичная и приятная была женщина. После реабилитации ее семьи и ее самой она вернулась в Москву и вскоре покончила с собой – на какой почве, я так и не узнал...
Вместе с Митиным в мехцех шахты прибыл еще один «начальник» – бывший офицер Военно-морского флота – Дмитрий Иннокентьевич Щапов, или, как мы его прозвали – Д. И. Дима был высокий, стройный, с приятной внешностью товарищ. Перед самой войной Дима окончил в Ленинграде Военно-морское училище (бывший морской корпус) и начал войну на Балтийском море на небольшом военном корабле. В самом начале войны его корабль потопили немцы, и Дима вместе с командой оказался в плену, но вскоре ему удалось бежать к своим, и за свое геройство Дима получил пятнадцать лет лагерей строгого режима. Дима по характеру был какой-то вялый, неулыбчивый, если говорить откровенно, несимпатичный... Дима умел хорошо ладить с начальством, но работяги его откровенно не уважали и не любили. Мои друзья-врачи относились к Диме с большой дозой иронии, не принимали как-то всерьез, за глаза звали Димкой, а в глаза «великий плановик», так как, накурившись плана (гашиша), Дима становился совершенно неуправляемым. Первое время у меня с Димой были отношения вполне хорошие, но постепенно испортились и он возненавидел меня лютой ненавистью и сумел напакостить мне очень серьезно – списал меня на общие работы, где я чуть было не погиб. В общем, он сделал все, чтобы загнать меня под землю. Несмотря на все эти обстоятельства, я относился к Димке без всякой злобы, просто я его не уважал, и все. Много-много лет спустя Щапов явился ко мне в Москве с бутылкой отличного коньяка, видимо, выяснить, не затаил ли я против него зла. Нет, не затаил... Прошло еще несколько лет, и я узнал, что Димка вновь уселся в лагерь, но уже за какие-то снабженческие дела, и получил «хороший» срок с конфискацией имущества, его жена не выдержала потерь и повесилась. Я знаю только, что Щапов попал под амнистию, вышел на свободу, но дальнейшая его судьба мне неизвестна.
Иногда случалось, что мы, не сумев к определенному времени закончить все дела, не успевали попасть в нашу «мини-баньку», или банька почему-либо не работала, или в ней изволило мыться золотопогонное начальство. И мы, мокрые насквозь, шли по лютому морозу к вахте, где долго-долго ждали конвоя, а солдаты сидели себе в теплой будке и забивали козла. Зачем торопиться? Мы не люди, мы враги, особо опасные политические преступники, хуже бандитов... За это время наша одежда промерзала насквозь, даже руки согнуть было практически невозможно, при каждом шаге одежда хрустела и звенела, как стеклянная. И стоишь на морозе, и стоишь... Иногда ждали конвой час или больше, потом уже начинали подавать голос, вначале тихо, потом все громче и громче. Выкрикивали только одно слово: «Конвой... конвой... конвой...»
Стоим и кричим, кричим...
Особенно было невмоготу, если в бригаде кого-то не хватало, где искать-то? И часов тоже ни у кого не было, и спросить время не у кого. Вот и ждем одного или двух, естественно, поминая всех святых и всех родичей опоз давшего до седьмого колена. Спрятаться от мороза некуда, в мехцех обратно не побежишь, а вдруг конвой уйдет? Наконец все в сборе, конвой, вняв нашим мольбам и не торопясь, выходит из вахты, все в белых романовских полушубках, в валенках, рожи красные, сытые... Мы стоим плотным строем, начальник конвоя с бугорка «читает молитву», считает и пересчитывает нас, лай собак, несусветный мат. И наконец слышим заветное:
– А ну пошли! Строго по пять! Взяться под руки! Быст рее! Быстрее! Бегом! А ну, бегом! Бегом, твою мать-перемать...
Вот она желанная вахта жилой зоны, близко, рядом... Снова стоим, ждем, ждем, когда нас примет синепогонная вохра лагеря... Темная полярная ночь, свинцовое небо, лютый мороз, пронизывающий ветер, и впереди двадцать пять лет и никаких надежд... черный мрак... И кто, интересно, разработал все издевательские тонкости нашего режима? Разве до революции на русской каторге было что-либо похожее? Разве Чехов на Сахалинской каторге видел что-то подобное на нашу действительность? Все были убеждены, что режим особых лагерей разработал и утвердил сам Сталин, и никто другой. Такое неслыханное зверство в сочетании с двадцати– и двадцатипятилетними сроками могло идти только с самого верха, и оно пришло к нам, на наши головы, от него самого. Это понимали все, и какой искренней «любовью» отвечали ему десятки миллионов заключенных в нашей обширной стране!
Наконец мы в жилой зоне, дома, так сказать. Скорей в барак, к теплым трубам сушилки, скорей снять с себя ледяной панцирь, дав ему предварительно немного оттаять, переодеться, отойти душой и телом и быстрее, быстрее в столовку, хотя после всего и есть особенно не хочется. В столовой стали заметно лучше кормить, в баланде плавают иногда макароны или пшено, на второе бывает каша «кук» (кукурузная), правда совершенно не похожая на кавказскую мамалыгу с сыром и маслом, зато порция довольно большая, почти полная миска. Хлеб вынимается из бушлата, ложка из голенища сапога или валенка. Обед съеден, все, делать до отбоя больше нечего.
Иногда я захожу к своим друзьям-врачам в стационар, у них тепло, светло, чисто, пахнет хлоркой, которую не жалеют при мытье полов и туалетов. Врачи в белых халатах, вид у них ухоженный, и только стриженые под машинку головы напоминают об их правовом положении... Глядя на врачей в лагере, я не раз жалел, что не стал врачом... По настроению заходил и в КВЧ, но так как клуба в лагере не было, хозяева КВЧ Юра Новиков и Костя Зумбилов не имели возможности развернуть культурно-воспитательную работу, но все же и оркестр был, и самодеятельность, хотя довольно слабая. Контингент нашего лагеря был новый, и таланты не успели еще выявиться.
Шли дни за днями, незаметно подошла весна, моя первая воркутинская весна, но в Воркуте сроки весны несколько сдвинуты, я, например, помню, что 20 июня разразилась несусветная пурга – это было что-то невообразимое! Скорость ветра доходила до двадцати пяти метров в секунду, и, хотя мороз, к счастью, был не сильным, пурга наделала бед. Все бараки и столовую занесло снегом до крыш, и пришлось организовать специальные бригады для прорытия тоннелей в плотном снегу к дверям помещений. Ветер повалил опоры электросети, везде погас свет, и остановились все электродвигатели. Случилось и ЧП. Когда конвой повел развод в лагерь, ветер не посчитался с законами ГУЛАГа и разбросал и заключенных, и солдат с собаками в разные стороны по всей близлежащей тундре, и прошло много-много часов, прежде чем наконец собрали всех заключенных в лагере. Некоторые заключенные заблудились в кромешной снежной мгле и не могли найти ни лагеря, ни шахты. Все же люди оказались сильнее пурги и в конце концов пришли в лагерь, никто не погиб и не потерялся, пропало только несколько собак. Но это тоже была большая потеря, собак специально учили ловить зыков, и они очень дорого стоили... Но когда наконец все собрались в зоне, пришлось вохрякам поработать мозгами, все учетные карточки перепутались, кто должен был быть в лагере, оказался на шахте, и наоборот. И только спустя много часов все тысячи карточек, как и тысячи зыков, оказались на своих местах. И никто не убежал... Интересно отметить, что эта пурга просветлила мозги солдатам и вохрякам. Они вдруг поняли, что заключенные не отпетые бандиты, у которых руки по локоть в кровище и которые только и думают, как бы организовать восстание, перебить всю охрану и разбежаться, как охрану инструктировали офицеры перед разводами; они вдруг поняли, что зыки такие же люди, как и они, и только чья-то злая воля загнали их всех в лагерь до конца жизни... Мы сразу почувствовали настроение солдат и вохряков по отношению к себе, меньше стало мата, крика, приказов, разговаривали как с равными...