Чумная экспедиция - Далия Трускиновская

– А скоро уж Покров, - задумчиво сказал он. - Давай Богородице помолимся, а Митя? Я молиться буду, а ты про себя повторяй. Может, она тебя услышит? Я-то грешник, иуда, а ты-то как дитя… тебя она любит, вон и от смерти спасла…

– Нет, - тихо сказал Митя. - Ты не иуда…

– Как же нет, коли я владыку сгубил?! - закричал Устин. - Коли через меня его убили?! Кабы не ты - сам бы им в руки дался! Пусть ОН приходит и делает, что хочет! Тебя оставить не могу, слышишь? ОН же и тебя убьет! Вот через тебя и я, раб нерадивый, жить остаюсь, и живу, и живу, и сам себе хуже лютой казни…

Он заплакал. И его круглое лицо, по которому вмиг и бурно потекли слезы, сделалось, как у дитяти - у двадцатипятилетнего дитяти с редкой светлой бородкой встрепанным клинышком, с легкими светлыми волосами, выбившимися из тонкой косицы, как у честного, впервые столкнувшегося с неправедным устройством мира дитяти… кто угодно бы пожалел…

Митя молча смотрел в потолок.

– Ты не иуда, - повторил он. - Ты не иуда… развяжи…

– Нет! - сквозь слезы выкрикнул Устин. - Я тебя знаю, ты к церкви пойдешь! Нельзя туда, Митенька, нельзя! Заметят, тут же ЕМУ скажут!…

– Я должен вдругорядь на всемирную свечу денег собрать, мне Богородица велела, - тихо объяснил Митя, - Не то мор продлится три года…

– Погоди немножко, Митенька, погоди… Может, ОН про нас забудет? Митька, я вот что вздумал - я на воротах красный крест намалюю! Пусть ОН решит, будто нас моровое поветрие уложило! А мы уйдем ночью, я уведу тебя, слышишь, спрячемся!… Я придумал, где! А потом пойдешь к храму, на новую свечу собирать… и соберешь, и поставим… только сейчас - нельзя, ОН же тебя убьет, Митенька, коли увидит…

И долго еще убеждал Устин Митю, без всякой уверенностью, что тот слышит и понимает его слова, и плакал, и вновь становился на молитву… и ничего не происходило, а время тянулось и тянулось, и настала пора зажигать лучину, но Устин медлил.

Устин боялся, что освещенные окна увидит снаружи и пришлет сюда кого-нибудь ОН - самый опасный сейчас для него и для бедного Мити человек, ирод, аспид, подлинный иуда… хотя грех кого-то винить и осуждать, это дело не человеков, но Бога. Устин же имеет право лишь каяться, осознавая, что попал в ловушку, и не видя из нее выхода…

Мортус с мешком, который ругнулся по-французски, оказался в том же самом дворе, куда забежал, преследуя воришку, Левушка. Но чувствовал он себя более уверенно. Он явно знал дорогу.

Первым делом он заглянул в каретный сарай - как если бы рассчитывал там увидеть нечто важное. Хмыкнув и прикрыв поплотнее его широкие ворота, мортус поднял голову к окнам первого жилья и кому-то подал успокоительный знак рукой. Затем взошел на крыльцо. Оглядевшись и прислушавшись - а клавикорды более не звучали, - мортус поднялся по ступенькам и исчез в доме.

Первым делом он поднялся наверх, прошел той же анфиладой, что Левушка, и явился в ту же роскошную гостиную.

Видение, так смутившее Левушку, сидело перед инструментом, опустив руки на колени. Когда вошел мортус, оно даже не пошевелилось.

– Тереза, я принес еду, - сказал мортус на чистом французском языке и стянул с себя дегтярный балахон.

Он оказался мужчиной самой что ни на есть парижской внешности - высоким изящным черноглазым брюнетом, хотя и несколько потрепанным, смуглое лицо уже покрывали заметные морщины. И одет мортус был под балахоном довольно богато - в рубаху с кружевными манжетами, а поверх нее - в короткий расшитый камзол, а также в узкие шелковые штаны-кюлоты. Все это великолепие было ему несколько широковато - то ли, сидя в оголодавшей Москве, он отощал, то ли всегда был таков, и это лишь подчеркнула одежда с барского плеча и зада. Длинные волосы были схвачены на затылке черным бархатным бантом. И еще - под широким и длинным балахоном пряталась также шпага с дорогим эфесом, тоже явно у богатого человека позаимствованная.

– Я не просила вас заботиться обо мне, господин Клаварош… Я уже мертва… - даже не глядя на него, скорбно ответило неземное видение.

– Кто-то же должен о тебе позаботиться, моя курочка.

Господин Клаварош установил мешок на изящнейшем столике и стал добывать оттуда провиант, бормоча: «нет, не кухня герцога Беррийского, нет, не версальские повара, увы, нет…»

– Только не вы, обманщик и вор, - сказала музыкантша.

Бывший мортус выложил на клавикорды, прямо на клавиши, здоровую краюху хлеба и пару яблок. Добавил кривой брусок, тщательно завернутый в холщевую тряпочку.

– Ешь, моя красавица, - сказал он. - Жизнь еще не кончена. И причешись.

– Вы украли это? - спосила она.

– Нет, ЭТО я купил.

– Где, у кого? Вы опять лжете! - она смахнула еду с клавиш, яблоки покатились, проскакали по ступеням и остановились у ножек огромного кресла.

– Ничуть, моя курочка. Нужно знать места, где всегда продадут мешочек червивой крупы и гнилую луковицу за золотой империал.

– Откуда у вас золотой империал? - возмутилась она. - Оставьте меня, господин Клаварош. Довольно того, что я терплю вас в этом доме…

– В этом пустом доме, где ты без меня была бы беззащитна, как овечка в ночном лесу.

– В этом благородном доме, который вы превратили в воровской притон!

– Я бы не стал называть благородным этот дом - дом, где жили обманщики и предатели. Ешь, Тереза. И не думай, что тебе так легко и просто удастся умереть под звуки клавикордов. Как бы ты этого не хотела, моя птичка… Смерть не так приятна, как соната господина Скарлатти.

– Душа моя умерла.

– Ну, повтори это еще раз, если так тебе будет легче.

Клаварош выложил на клавикорды еще какие-то свертки и стал искать место для бутылки. Наконец поставил ее на пол у ножки клавикордов, подхватил мешок с балахоном, повернулся и ушел.

Тереза подумала и самой себе сказала: «Нет!»

Более того - вслух она это сказала.

Клаварош лгал - она не ела уже вторые сутки и чувствовала себя прекрасно. Господь вознамерился послать ей легкую смерть. За это она благодарна… Сперва придет слабость, потом придет сон, и - все…

Главное - не поддаться искушению.

Жизнь кончена, сказала себе Тереза, главное - уйти достойно, до последней минуты пребывая в музыке. Конечно, настанет миг, когда слабость не позволит продолжать игру, но тогда останутся молитвы. Молитвам ее учили в детстве, вот только тут, в Москве, не так уж часто выпадало обратиться к Богу с искренней и горячей мольбой. Жизнь была суетлива, старшая сестра, Мариэтта, которая привезла ее сюда, не слишком следила за ее воспитанием, учила лишь музыке - но учила на совесть. И Тереза училась на совесть, и тогда лишь была счастлива, когда привозили из Вены или из Парижа новые ноты, и они с сестрой в четыре руки разбирали их.

Удачной словесной фразе она всегда предпочитала удачную музыкальную фразу - слова выражали всего лишь движение ума, и то - не полностью, а музыка могла полностью выразить всякое движение души, Мариэтта однажды даже сказала «мысль души», и тут же стало ясно - такими мыслями должны обмениваться на небесах ангелы.

Скоро Тереза в этом убедится… если так - все хорошо, все замечательно, она просто вернется туда, где все говорят на ее языке… И Мариэтта…

И там ей наконец удастся все позабыть!

Все, все - о чем напоминают эти стены, покинуть которые она не хочет и не может…

Пусть ее найдут здесь, у этих клавикордов, мертвую, и пусть это станет вечным укором, пусть образ покойницы, запечатленный взором, жжет и леденит то слабое и неверное сердце, к которому она посмела прилепиться своим пылким сердцем, пусть!…

Вдохновленная этим прозрением и совершенно не беспокоясь, как будет выглядеть ее тело, когда его наконец обнаружат у клавикордов, и не придется ли этим несчастным выскочить из гостиной, зажимая нос, Тереза вскочила, собрала складками край пудромантеля, положила туда Клаварошевы припасы. Про яблоки забыла. Выйдя из гостиной, она быстро пошла по анфиладе, в нужном месте свернула, спустилась по лестнице. Она хотела отдать ему все и вернуться в гостиную, которую избрала местом своего последнего упокоения, потому что там стояли клавикорды и даже подходящая кушетка.

Ей было все равно, что дворник Степан, оставленный хозяевами особняка для охраны, увидит ее неодетой. Она уже который день не надевала платья, не шнуровалась, а сегодня с утра даже не причесалась. Степан - старик, он и не заметит… хотя в одном мошенник Клаварош прав - и в смерти надобно оставаться красивой… ближе к тому часу Господь пошлет сил привести в порядок волосы…

Но на ней были туфли без задника, на каблучках, и она, занятая возвышенными мыслями, не сообразила, что каблучки довольно громко стучат.

Опомнилась она, когда ей навстречу выбежал Клаварош, уже без мешка.

– Ты куда собралась, моя курочка?

– Хочу вернуть вам ваше имущество, господин Клаварош. Пустите, иначе я все уроню.

Но он не пускал Терезу, он загородил собой дверь, ведущую на кухню и к помещениям для слуг.