Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола - Феликс Кривин

— Борщь. Горячь. Хвощь. Колючь, — произносил он мягко, хотя на письме мягкого знака не было и в помине (борщ, горяч, хвощ, колюч).

Кончилось тем, что, не выдержав постоянных конфликтов с правописанием, фон Этик сбежал из грамматики в некий мир самостоятельных звуков, который был, возможно, им придуман себе в утешение. Он отправился туда, где все только звучит и никак не пишется, а Морф и Синт остались там, где все только пишется, но звучать — не звучит.

2

Фрегат «Грамматика» несся на всех парусах, разрезая неразрезанные страницы, и в один прекрасный день номера этих страниц стали смешиваться с какими-то другими номерами, что наводило на мысль о близости острова Арифметики.

Он появился внезапно, и фрегат едва успел сбавить ход, чтобы не врезаться в каменистый берег. Что-то было в нем от родной грамматики, и Морф имел основание для предположения, что арифметика — это грамматика чисел, точно так же, как грамматика — арифметика слов.

— Нас встречают, — удовлетворенно отметил Морф. — Смотрите, они выстроили почетный караул. Давайте, Синт, и мы подравняемся, ответим любезностью на любезность.

Начальник караула обошел строй и скомандовал:

— По порядку номеров рас-счи-тайсссь!

И тот, который стоял первым в строю, крикнул:

— Третий!

Второй поспешил исправить ошибку:

— Второй!

Но попытка Второго внести порядок в порядок номеров не получила поддержки. Дальше последовало:

— Седьмой!

— Пятый!

— Первый!

— Шестой!

— Ну и порядок! — покачал головой Морф. — Они здесь, видно, совсем считать не умеют.

— А где Восьмой? — спросил начальник караула. — Опять я не вижу Восьмого. И почему Девятый стоит на голове?

— Давайте без Восьмого, — предложил Третий, стоявший первым. — Без него мы еще лучше разделимся.

— Лучше, пока Девятый стоит на голове, — сказал Второй, стоявший вторым. — Но не будет же он все время стоять на голове!

— Для пользы дела я буду, — пообещал Девятый.

Вот теперь Морф все понял.

— Синт, вы понимаете? Это не почетный караул, это шестизначное число: ведь мы же с вами в Арифметике.

— Не шестизначное, а семизначное, — с достоинством возразил начальник караула, оказавшийся простым Делителем. — Восьмой у нас отсутствует… Эй, никто не видал Восьмого?

— Без него нам еще лучше, — сказал Третий. — Без него мы все разделимся на три…

— Почему именно на три? — возмутился Пятый. — Никого не заботит, что число не делится на пять…

— Мне-то что, — сказал Третий, — сам-то я на три разделюсь. Просто хочется, чтоб все разделились.

— А на пять тебе не хочется?

— На пять не хочется. И на семь не хочется.

— Но-но, полегче на поворотах! — отозвался Седьмой.

— Вот так всегда, — печально вздохнул Делитель. — И письменный, и устный счет у нас всегда превращается в сведение счетов. Примите это к сведению.

— Сведение — к сведению! — восхитился Морф. — Лучше даже в грамматике не скажешь!

Синт и сам знал, что эти числительные — самолюбивый народ. Когда числительное стоит перед существительным, оно понимает, что главный спрос не с существительного, а с него, и дает четкую и определенную информацию: «Два часа. Три метра. Пятьдесят человек». А попробуй его поставить после существительного, и у него сразу изменится отношение к делу. Почему это задние должны отвечать за передних? Спрашивайте с существительного, раз оно у вас впереди. И числительное отвечает весьма приблизительно: «Часа два. Метра три. Человек пятьдесят». Может, пятьдесят, а может — пятьдесят один или сорок девять. Неточная информация, не исключено, что взята с потолка.

Все это приходилось учитывать Синту, когда он расставлял слова в предложении. Он знал, что для точной информации числительное необходимо ставить на первое место. Поэтому он не стал ждать, когда они выяснят, кто у них первый, а кто второй, а отправился побродить по острову.

Здесь было много своих: запятые, скобки, тире, двоеточия. Правда, здесь они были не знаками препинания, а знаками совсем других действий. Ведь есть же и другие действия, помимо препинаний. Это становится ясно, когда попадаешь в Арифметику.

И тут Синт увидел цифру, которая лежала, свернувшись даже не одним, а двумя колечками, и улыбалась во сне, как улыбаются те, кому удается поспать в рабочее время.

— Спящая красавица, — припомнил Синт что-то из литературы. — Не такая ты красавица, чтобы спать средь бела дня.

Он попытался поставить цифру на ноги, но не смог понять, где голова, а где ноги. Потому что цифра спала, свернувшись двумя колечками.

Внезапно она открыла глаза и сказала:

— Как бесконечно большие, так и бесконечно малые величины в одинаковой степени приближаются к бесконечности. — Она закрыла глаза и закончила свою мысль: — Когда я лежу, я обозначаю бесконечность.

Да, в лежачем положении она была похожа на знак, обозначающий бесконечность. Вот на какой знак:.

Стоя цифра обозначала Восьмерку, конечную величину, но стоило ей лечь, и она начинала обозначать бесконечность.

Бесконечность — это то, к чему стремятся все конечные величины. Ради нее буквы соединяются в слова, слова — в предложения, а предложения — в абзацы, страницы и целые тома. Но если каждый будет стремиться только к собственной бесконечности, тогда у нас никто ни с кем не соединится и не будет вообще никакого смысла — ни бесконечного, ни конечного.

Такое бывает: живут буквы в большом, многоэтажном тексте, и каждая — сама по себе. Не только не знает букв из своей строчки, но даже из своего слова буквами не интересуется. Некоммуникабельность. Болезнь века. При такой болезни попробуй что-нибудь прочитать. Каждая отдельная буква стремится только к собственной бесконечности.

И вот — эта цифра. Синт попробовал поставить ее вертикально, но она не открыла глаз и продолжала улыбаться чему-то своему, внутреннему. При этом она говорила:

— Положите меня… Настоящая жизнь — только в бесконечности…

— Восьмерка, — сказал Синт, — как вам не совестно? Девятка, которая ближе вас к бесконечности, довольствуется ролью Шестерки, что для нее совсем не просто, потому что ей приходится стоять на голове, а вы тем временем…

Восьмерка открыла глаза и сказала:

— Я не претендую на бесконечно большую величину. С меня достаточно бесконечно малой.

Лишь бы иметь собственную, пусть даже бесконечно малую бесконечность. Вот он — век некоммуникабельности, бесконечно трудный и для грамматики, и для арифметики век.

— Насколько мне известно, — сказал Синт, — никакие действия с бесконечными величинами не производятся. Я понимаю, вас это не волнует, вы для того и лежите, чтоб не действовать, но ведь в Арифметике нужно действовать…

— Может быть, делиться? На два, на четыре, на самое себя? А если я хочу делиться не на два, а на три?

— Боюсь, что без остатка у вас не получится.

— А я не боюсь. Я даже не хочу без остатка, я хочу, чтоб что-то осталось после меня. Потому что в этом — моя бесконечность.

Синту вспомнилась сказка, которую ему рассказывали в детстве, когда он не хотел заниматься синтаксисом. И он рассказал эту сказку своего детства.

— В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, жили-были три точки…

— Ах, точка, — мечтательно вздохнула Восьмерка, — бесконечно малая величина…

— Нет, — возразил Синт, — точка в предложении не только конечна сама, но даже обозначает конец предложения. Так вот, каждая из этих трех точек стояла в конце своего предложения и следила, чтоб оно не продолжалось дольше, чем того требует смысл.

— А откуда они знали, чего требует смысл? Может, он требует делиться без остатка, так, значит, прикажете делиться?

— Смысл предложения требовал отделить его от других предложений, для этого и были поставлены точки. Но им захотелось соединиться. Не отделиться, а соединиться. И вот они покинули свои предложения и встретились в конце нового предложения, до того нового, что даже еще не оконченного. Три точки в конце предложения — это уже не конец, это начало чего-то нового, еще неизвестного…

— Бесконечного?

— Возможно, и бесконечного. Потому что в предложении не будет конца, пока там будут стоять три точки…

— Значит, главное — это соединиться?

— Преодолеть некоммуникабельность. В эпоху всеобщей кабельности, когда вся земля опутана телефонными кабелями, главный разговор — это по-прежнему не телефонный разговор. Кому не кабельность нужна — только тот способен по-настоящему общаться.

Люди — как слова: они изменяются от общения. Потому что вступают в силу законы управления, согласования, примыкания, и уже ты не можешь быть самим собою, как слово в словаре, где у него есть независимость, но нет настоящей жизни.