Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

После победы Октября Угренинова, как и многих других, направили по партийной путевке в Петроградскую Чека.

Работал он несколько месяцев в знаменитой ревизии члена коллегии ВЧК М. С. Кедрова. Помогал очистить Мурман от заядлых белогвардейцев и подпольной агентуры интервентов, оставшихся в наследство от Главномура; утверждал Советскую власть. С севера был направлен в Особый отдел кавалерийской дивизии на Западный фронт. Трудился всюду с выдумкой, с огоньком, с полной отдачей всех сил. И, подобно большинству коренных питерцев, очутившихся на других участках гражданской войны, тянулся душой к берегам Невы, в любимый свой Петроград.

В личном его деле, среди прочих документов, подшито немногословное заявление на имя начальника Особого отдела Запфронта Филиппа Медведя. После сыпного тифа Угренинову был предложен медкомиссией месяц на дополнительное лечение и заслуженный отдых. В заявлении своем он пишет, что «отдыхать в настоящее время стыдно», и просится в Петроград, где начинал когда-то чекистскую службу, где его многие знают: «Там я смогу принести больше пользы».

Увы, на берегах Невы Косте Угренинову не посчастливилось. Вместо оперативной работы его с ходу засадили за канцелярский стол. Кадровики при этом рассуждали здраво и на свой резон вполне убедительно: товарищ грамотный, с незаконченным юридическим образованием, должен навести строгий порядочек по части входящих и исходящих бумаг.

Угренинов занимался канцелярскими делами без малого два года. Наводил и в конце концов навел образцовый порядок, втайне рассчитывая, что скоро его заменят другим работником.

Начальство, однако, не спешило с переменами, начальство было удовлетворено существующим положением вещей. Вот тогда-то и возникла серия настойчивых угрениновских рапортов по команде, которые к тому же были составлены в весьма энергичных выражениях.

В одном из этих рапортов, красочно описав свой рабочий день завзятого канцеляриста, Угренинов делал следующий невеселый вывод: «Такова истинная причина, побуждающая меня выбраться поскорее из этого бумажного царства, где я, как человек, стремящийся принести максимальную пользу Республике (а я вправе говорить такое о себе как солдат, жертвовавший головой для революции), вынужден ежедневно заниматься постылым бумагомаранием и протиранием брюк в служебном кресле».

У оперативной работы нет ни малейшего сходства с канцелярским бумагомаранием. Особенно в тех случаях, когда доверяют тебе ответственные и совсем небезопасные поручения, где все целиком зависит от твоего искусства перевоплощаться, от личных твоих достоинств и талантов.

«Человек состоит из души, тела и паспорта», — любит пошучивать Станислав Адамович Мессинг в минуты благодушного настроения. Так вот, требуется и паспорт сменить на чужой, и телом своим управлять в соответствии с заданным условиями образом, и думать научиться по-новому, не так, как думал прежде, в собственном своем обличье. Тогда, быть может, выйдет из тебя стоящий оперативник.

Константин Петрович Угренинов был, как говорится, оперативником милостью божьей.

Находчив, сообразителен, умен, прилично изъясняется по-французски и по-английски и, что ценнее всего другого, умеет сохранять ясную голову в острейших кризисных ситуациях. А ситуации эти, кстати, имеют обыкновение возникать в самые неподходящие моменты: все, казалось бы, складывается не в твою пользу, все из рук вон плохо, безнадежно, но ты найди единственно верный выход, переиграй судьбу, на то ты и зовешься оперативником.

Последнее задание Угренинова было не из самых тяжких. Ездил он сравнительно недалеко, повидал нужных ему людей и должен был возвращаться домой. Прикрытие имел надежное, документы подлинные — не липу какую-нибудь второсортную, вызывающую приступы бдительности у любого пограничного жандарма, не говоря уж о многоопытных сотрудниках контрразведки.

К назначенному сроку он не появился в Ленинграде. Особого беспокойства это не вызвало, потому что сроки чаще всего ориентировочны, с поправками на разные осложнения и неожиданности, стерегущие в такого рода путешествиях.

Не вернулся он и спустя месяц после назначенного срока. Был известен день его прибытия в Ревель, а самого Угренинова все не было.

На Гороховой про несчастье с молодым чекистом впервые услышали от особы, имеющей прямое родственное отношение к великому князю Николаю Николаевичу, главному претенденту на российский престол.

Да, так и было это, не иначе. Исследователи всех сложностей и противоречий классовой борьбы в двадцатых годах нашего столетия могут принять сей факт как совершенно подлинный.

О трагической гибели молодого чекиста сообщила герцогиня Лейхтенбергская. Сообщила по велению совести, искренне возмущаясь каннибальской жестокостью недавних своих знакомых из так называемого великосветского общества.

С первых дней революций Дарья Евгеньевна причисляла себя к тем немногим русским интеллигентам, кто имеет право находиться как бы над схваткой. Если бы ее попросили однажды объяснить, на чем, собственно, держится это ее сомнительное право, она, вероятно, напутала бы с ответом и все же старалась быть во всем нейтральной, никак не выражать своего личного отношения к происходящему в стране.

Отец ее, герцог Евгений Максимилианович Лейхтенбергский, на старости лет ввязался в дурно пахнущие политические интриги и комбинации, слишком охотно давая согласие на участие в эмигрантских «правительствах», двоюродный ее дядюшка, великий князь Николай Николаевич, выступал в роли кандидата в верховные вожди белой эмиграции, а она по-прежнему жила в маленькой своей квартирке на Моховой улице в Ленинграде, окруженная любимыми книгами и картинами. На эмигрантские харчи не рвалась, новой жизни вокруг себя не одобряла и не осуждала, будучи вполне удовлетворенной своей участью.

Спору нет, внушать самой себе, будто пребываешь над схваткой, куда как легче, нежели в действительности сохранять нейтралитет. У жизни свои законы, и переступить их бывает трудно.

Александр Александрович Блок, по праву старого знакомства, прислал ей однажды милое письмецо, выражая уверенность, что и она примет участие в хлопотах общественности по созданию коммунального драматического театра на Фонтанке. Ни минуты не колеблясь, она влезла с головой в эти хлопоты. Театр получился отменный, с талантливой труппой и с неукротимым стремлением избавиться от надоевшей всем академической рутины.

Максим Горький, обладавший талантом выискивать необходимых ему сотрудников хоть на дне морском, втянул в созданное им издательство «Всемирная литература». Для затравки подсунул перевод с испанского, поторапливал всячески и с щедрым своим великодушием расхвалил несовершенный ее опус.

Отыскалась для нее работа и в Публичной библиотеке. Как раз по ее характеру — увлекательная и захватывающая библиографическими находками, так что об отказе не могло быть и разговора.

В Ревель Дарья Евгеньевна ездила с ведома властей, дождавшись визы в установленном для всех советских граждан порядке. Поездка была связана с невеселыми семейными обстоятельствами — скоропостижно скончалась дальняя ее родственница, оставив в наследство коллекцию акварелей итальянских мастеров.

В русских эмигрантских кругах Ревеля нежданный приезд герцогини Лейхтенбергской произвел сенсацию. Некоторые откровенно ее сторонились,