Склиф. Скорая помощь - Андрей Шляхов

Шурин Геннадия Ивановича, работавший каким-то начальником в службе безопасности Сбербанка (в тамошней иерархии Геннадий Иванович не разбирался), выплачивал ипотеку с процентной ставкой девять с половиной, был счастлив безмерно и говорил, что далеко не каждый сотрудник может рассчитывать на такое к себе отношение.

— Восемь, — с достоинством ответила Надежда Борисовна. — Восемь процентов годовых.

— Спасибо, мне уже не надо, — отказался Геннадий Иванович, немного пожалев о том, что судьба не свела его с Надеждой Борисовной девять лет назад.

— Жаль! — искренне опечалилась Надежда Борисовна и ушла.

На следующий день разговор об ипотеке завела в ординаторской Ирина Николаевна.

— Нет, бывают же люди! — воскликнула она, оторвавшись от написания дневников. — Других за ногу с того света вытянешь, так уйдут и «спасибо» не скажут, а Рушина из третьей палаты предложила мне ни много, ни мало, а льготный ипотечный кредит! Если, говорит, вам лично, Ирина Николаевна, или вашим близким, то могу устроить очень хорошие условия — восемь процентов годовых. А что — это действительно хорошие условия?

— Это суперские условия, Ира! — сказала доктор Карапетян. — Можно сказать — почти даром. Бери, не раздумывай!

— У меня хорошая квартира, трехкомнатная, в профессорском доме…

— В панельной башне, набитой ворчливым старичьем, — вклинился в разговор доктор Чермянский. — Лови момент, Николаевна, поменяешься с доплатой в нормальный современный дом!

— Мой Саркис так хочет жить в таунхаусе, — Карапетян мечтательно закатила глаза, — спит и каждую ночь во сне видит.

— В даунхаусе? — переспросил Чермянский.

До обеда доктор Чермянский был невыносим. Язвил, грубил, придирался, в общем — излучал негатив. После обеда преображался в милого, доброжелательного, насквозь позитивного человека. Просто удивительно, насколько какие-то несчастные сто грамм водки меняют человека.

— В даунхаусе мы сейчас живем, — вздохнула Карапетян. — Вам, мужикам, хоть кол на голове теши, вы же не послушаете и все равно сделаете по-своему. Тысячу раз говорила мужу — не снимай комнату в одной квартире с хозяевами. Пусть лучше будет три семьи квартирантов, чем одна хозяйка! Так разве он меня послушал? Он только один раз в жизни поинтересовался моим мнением, когда спросил, хочу ли я выйти за него замуж! Теперь живем, как на фронте. «Не шумите, дверями сильно не хлопайте, холодильник долго не держите открытым, ночью в туалет не ходите — спать мешаете». Как будто не платим ей пятнадцать тысяч в месяц и коммуналку сверху! Ир, ты спроси у этой своей тетки, не устроит ли она мне такую ипотеку?

— И не сдаст ли она комнату молодой армянской семье, сильно хлопающей дверями? — хохотнул Чермянский.

Карапетян сочувственно посмотрела на Чермянского и постучала себя указательным пальцем полбу.

— Спрошу, — пообещала Ирина Николаевна. — Сейчас допишу дневники и спрошу.

— Завтра спросишь, — сказала Карапетян. — Не пожар.

— Мне все равно идти в третью, Буркиной давление перемерять, заодно и спрошу.

На вопрос насчет того, нельзя ли, мол, получить ипотеку на столь замечательных условиях, Надежда Борисовна понимающе улыбнулась и ответила, что ничего невозможного в мире не существует, но вопрос требует келейного обсуждения.

Обсуждали в коридоре. Надежда Борисовна отвела доктора Карапетян в уголок и объяснила, что ипотечный кредит на озвученных условиях та получить может, но не бесплатно, а за двести тысяч рублей.

— Мой директор заочно знаком с Ириной Николаевной, — сказала Надежда Борисовна, — он звонит ей…

Карапетян была в курсе. Упоминая о звонках пресловутого Леонида Никитича, Ирина Николаевна употребляла два глагола — «замучил» и «затрахал».

— …и Геннадия Ивановича он знает…

Геннадий Иванович называл Леонида Никитича «этот зануда».

— …А вот вас, Каринэ Арменовна, я при всем своем желании бесплатно «провести» не смогу. Поймите правильно. Как я объясню, почему это вдруг, с какой стати…

— Я понимаю, — перебила Карапетян. — Можно я завтра отвечу — с мужем надо посоветоваться.

— Конечно, можно, — горько усмехнулась Надежда Борисовна. — Мне здесь, у вас, еще десять дней лежать. Кардиограмма хорошая, а боль и одышка временами накатывают… Ох, где мои семнадцать лет?

Муж Каринэ Арменовны согласился сразу.

— Нам нужно пять миллионов, так? Один процент от пяти миллионов это пятьдесят тысяч, так? Двести делим на пятьдесят получаем четыре, так? Четыре процента, так? А на обычных условиях нам с тобой меньше четырнадцати-пятнадцати процентов никто не даст, так? И то еще вопрос — дадут или откажут, так? Пятнадцать минус четыре будет одиннадцать, так? Мы этот «магарыч» вернем себе в первый год и еще в выигрыше останемся! Брату позвони, расскажи…

Желающих «обипотечиться» на льготных условиях нашлось много. По сарафанному радио новость облетела не только другие отделения, но и другие корпуса Склифа. Кроме доктора Карапетян, ее старшего брата и двоюродного брата жены старшего брата, к Надежде Борисовне обратилось еще около дюжины человек. Надежда Борисовна никому не отказывала — записывала контактные телефоны и обещала позвонить вскоре после того, как выпишется и приступит к работе.

— Без меня там все встало, — говорила она не то с сожалением, не то с гордостью, а скорее всего — и с гордостью, и с сожалением одновременно. — Приду, разгребу завалы и сразу же вам позвоню.

По глазам было видно, что позвонит, не забудет. Глаза у Надежды Борисовны были замечательные — умные, добрые и живые, как у ребенка.

— Да развлекается она! — каркал на трезвую голову Чермянский. — Водит вас всех за нос, а когда выпишется — поминай как звали! Скучно ей, вот и чудит! А вы уши развесили…

— Тебя послушать, Стас, так кругом одни уроды! — фыркала Карапетян.

— Нет, почему же, Кариночка? Вот вы все, дорогие коллеги, просто красавицы! Три грации, три розы! Вам бы еще улыбаться почаще да сладкого поменьше есть…

— Стасик, сейчас ты получишь! — угрожающе говорила третья «грация», высокая, плечистая и по-детски розоволицая доктор Ковтун. — Придержи язычок!

Чермянский умолкал. От разгневанной Ковтун можно было получить в прямом смысле этого слова, а подзатыльники у нее были увесистыми, один раз огребешь, в другой не захочешь. А может просто папкой по голове треснуть. Лилия Павловна Ковтун была жизнерадостной, прямой и простой в выражении своих чувств женщиной. Чермянскому однажды досталось за словосочетание «гипертрофированная Дюймовочка», и с тех пор он старался Лилию Павловну не сердить. Если и делал ее мишенью для своих острот, то только так, как сейчас, за компанию с остальными дамами.

— Каждый получает от людей то, чего от них ждет, — назидательно сказала Карапетян.

— Как аукнется, так и откликнется, — поддержала Ирина Николаевна. — А ты, Станислав, просто зайди в третью палату и посмотри на Рушину. Тебе сразу же станет стыдно за то, что ты ее охаял. И вообще, как можно плохо отзываться о незнакомых людях?

— И пойду!

Подмигнув Ирине Николаевне, Чермянский вышел из ординаторской. Спустя несколько минут он вернулся и доложил, усаживаясь за свой стол:

— Действительно, очень милая особа. Совсем не похожа на сотрудницу банка.

Порозовевшие щеки и появившаяся на лице улыбка свидетельствовали о том, что попутно Чермянский успел приложиться к своей фляжке в виде мобильного телефона, которую постоянно таскал в кармане.

— Почему? — удивилась Ирина Николаевна.

— Улыбается искренне, не так, как в офисах.

— Вот видишь, — укорила Ирина Николаевна. — Тебе хоть стыдно, Станислав?

— Очень, — признался Чермянский, уже превратившийся из мистера Хайда в доктора Джекила. — Но я не со зла же, а так, для красного словца.

В день выписки Надежды Борисовны ее сестра явилась в отделение, навьюченная, словно верблюд из каравана. Два торта — «Киевский» и «Прага», конфеты, фрукты (и не какие-нибудь кислые до оскомины яблоки сорта «дачные-неудачные», а персики, киви, апельсины, инжир, виноград), четыре бутылки дорогого красного вина, две бутылки французского коньяка…

— Это вам чайку попить! — заверещала она, входя боком в ординаторскую. — От всей души! Вы сестру мою спасли, так что не возражайте. Чем богаты, тем и рады. Скромный знак уважения…

Возражать никто и не думал, чего возражать-то? Дураков нет. Потом, это же ведь не деньги, а скромный знак уважения. Вообще-то, «скромный знак уважения» тянул как минимум тысяч на десять, если не на все двенадцать, но это же хорошо, значит — искреннее уважение, неподдельное.

Надежда Борисовна очень просила закрыть ее больничный лист прямо в стационаре, днем выписки, поскольку назавтра уже собиралась выходить на работу, но в этом ей заведующий отделением навстречу не пошел. Ткнул пальцем в потолок и сказал: