Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

Вокруг стожарами кружат земляки, нашенские и ненашенские — с Севера, с Волги, с Урала, из Сибири, Армении, Черкесии, Татарии, — отовсюду и теперь все нашенские, все труболетовцы! Звездно блескают мне их поднимающие, зовущие жить и действовать, перебарывать все голоса.

«На Казачьей до сих пор свет не провели! Мы все с лампами, не стыд? В центре и воду провели, и столовая, как дворец, и клуб, и все, а у нас — ничего!»

«Какая там у нас вода? Провели, ничего не скажешь, и колонки на каждом углу, а вода какая? — кричит, надрывая горло и размахивая руками похлеще Пащенчихи, хрипатая Гусиха. — Ты вот попробуй. Муляка это, а не вода! Прямо с Урупа поднимают! Неочищенную!» (А когда-то, да я помню, носили с Урупа. За несколько километров и — ничего! Считали это вполне нормальным!)

«А нам бы хоть такую! — надувается, чтоб перекричать, растолстевшая Шемигониха, перебравшаяся жить на хутор в брошенную хату Телковых. И хитрая же: братову продала на слом, а сама забралась со своим выводком — от разных мужей — к Тельчихе и — ни копейки. Но бог шельму метит: слышно, списываются с Донбасса хозяева с кузнецом Колодезным — придет час, выкурят ее из чужого гнезда! А она кричит, будто чистая перед всем светом: — Мы бы и такой были рады! Но для нас труб не хватает. Далеко ж, куда — через гору! Триста метров всего-то!»

«Так обещали. Чего вам?» — Это кузнец Колодезный.

«Ты умри сегодня, а я завтра. Обещанного три года ждут. Надо добиваться».

«Я не возражаю: добиваться надо. Но и то сказать: грех обижаться. Ведь смотрите: то уже ничего не было, а теперь…»

«Да что там говорить! — грубым, но заметно повеселевшим внутри голосом отозвалась Мошичка: — Прямо не верится! В хате Вари Хачунской, в развалинах, лиса жила — кур туда таскала, а теперь — вот!»

«А кабы еще мост!» — красивым, уверенным, достающим до звезд голосом произнес кузнец Колодезный.

«У, кабы сюда мост, тогда тут жить — и умирать не надо, — слышу певучий голос и кряхтенье приближающегося дяди Пети, а потом — мягкий, приятно хрумнувший картофельный стук опущенного оклунка и опять кряхтенье: дядя, видно, развязывал мешок. — Здравствуйте, девчата. Вот я ему гостинцы принес».

«Ой, да чи у нас картошки нет, Ермолаевич? Вы прямо нас позорите!»

«Це, девчата, отрадненска. С моего огорода. Отрадненска наивкусниша. А с моего огорода — прямо во рту тает».

«Слыхал бы это Иванович. Он бы вас погнал».

«Ну да чи я не знаю, когда принести? Я ж знаю, когда Иванович дежуре. А вот лук, девчата».

«Ой, да чи у нас луку нет? Ермолаевич! Вы уж нас не позорьте!».

«Ну, це ж ему наши хуторяне передали. Что в Отрадной живут. Все вам объясняй! — несердито сердился дядя, трудясь над мешком. — А вот сало. Братильша передала. Вот кроль. Це от меня подарок. Седне ободрал. Вот петух. Мария Харченкина передала. Вот ще кроль. Дегтярь по дороге сунул. Дегтярь сказал, ежли будет мост, он здесь из шлифованного камня дом поставит, на своем месте, уже колышки забил и подписал, чтоб никто не опередил. Слыхали?»

«Слыхали. Чего ж не слыхать?»

«Ну, я пошел».

«Вы бы зашли, Ермолаевич. А то ж обидится».

«Не! — нарочно громко, чтобы я слышал, кричит дядя. — Хай работает! Перебивать не буду! — громко, чтобы я слышал, кричит дядя уже в другом месте, и я слышу шуршание по траве, перевалисто топающие, только его, удаляющиеся шаги. — И мне николы. Так что, до свидания».

«И мы, должно, давайте расходиться, — вздыхает не то Пезиха, не то Величиха, которых я путаю. — А то, может, и нас слышно».

«Пошли. Помогай ему бог…»

И меня со всех сторон стискивает тишина, и из этой тишины и больно и счастливо горят в меня вспоминаемые, сладко забирающие горло голоса земляков. И от этих голосов, от душевности и тепла в них, от шелестов и запахов родины мне становится счастливо до сотрясающих спазм, радостно и вместе с тем тяжело, как без воздуха: «Нет! Что-то не то! Что-то не так! Да! У меня — не так! Не так и не то! Вот и родина со мной, я чувствую ее всей душой, прижимаюсь к ней. Вот и строится моя родина, ее возрождение залечивает мои раны и дает свет душе, а мускулам силу… Но нет мне нигде уюта. Перекашивает душу несложившаяся моя жизнь. Я — как квартирант… То у того, то у другого… Квартира там, в городе, — душа здесь… Сам здесь, часть сердца, часть души там — обнимают мою дочурку, мою Галюню… А когда сам возле нее, возле моей дочери — душа рвется, рекой уносит меня сюда… Нет! Не то! Не то!.. Вот ожил Труболет, родина — это то! Биться за нее, разматывать для нее свои нервы, разрывать для нее свое сердце, не досыпая, не добирая во всем, бить во все колокола, стучать в запертые двери, гореть чувствами земляков — это то! А вот жить раздираемым, точно лоскут облюбованной материи, за который дерутся, ухватясь за края, две несговорчивые бабенки, — не то! Какая-то полуправда».

Глубинные, поднимающие мои мысли роились, блескали во мне, закипали болью, а перед глазами вставал дом, яркий, в саду, как у бабушки Ирины и дедушки Ивана, только с моей планировкой, с моей выдумкой — по бокам ступеньки, и по ступенькам сбегают и бегут меж деревьев, забрасывая косы за спины, моя красавица дочь, ее подруги и маленький сынишка… Ванюшка… будущий Иван Иванович… еще не существующий, но ощутимый, но нужный, зовущий двигать жизнь…

Я срывался с постели — с сена, накошенного с Липченком, — и почти бежал на плещущий в ночи, как детская купель, матерински ласкающий, лепестково дрожащий, нежный и зовущий, как первая, пахнущая ночными фиалками любовь, взрокачивающий вдруг, перекатный гул трактора, качающийся в ночи розами фар, к своему тезке, к земляку и владельцу когдатошнего нашего подворья, лучшему пахарю Бортникову Ивану, к тому самому, который сочинил песню о Труболете…

Раз, придя в тракторную бригаду и зайдя на загонку, внезапно отдавшись вдруг поднявшимся, но давно шевелившимся в душе, как ростки зерна в прогретой солнцем почве, давно готовившимся прорваться чувствам какой-то хорошей, благотворной зависти к хлеборобам и вспомнив, что в гвардейском танковом меня учили, на всякий случай, водить вот эти самые ДТ, да и сам танк такой же, только в литой броневой кольчуге и с пушкой, внезапно и неожиданно для себя отдавшись этим загоревшимся во мне чувствам, я влез в трактор, махнул рукой тезке: «Геть!» И уже только в борозде сказал, зарадовавшись бог знает как: «Что же, будет во мне погибать пахарь?» И едва видел путь трактора сквозь закипевшие от озаряющего счастья слезы: «Ух ты черт! Что за счастье действительно! Как хорошо!» И пахота кажется для меня чем-то спасительным и на самом деле спасающим. Пашу — и все в жизни становится для меня на свои места. И душа по-молодому пускает здоровые и сильные корни в готовящуюся принять зерна будущего урожая пахоту.

Трактор тащит плуг, как сейнер невод в море. Я гляжу в даль поля и разом на трактор, спокойно и уверенно переваливающийся то на одну сторону, то на другую — от огнедышащей железной силы в нем и тяжести далекого улова хлеба насущного; гляжу в черно-белый, высвечиваемый фарами из тьмы ночи, покачивающийся горизонт, отмериваю душой — не глазом — краюху стерневой целины, чтобы по ней, вдоль выутюженный, глянцевой от лемеха, борозды, ложилась чуткая, слышащая каждое движение рычагами гусеница; пашу землю родины, и в моей душе все целительно и мягко оборачивается — как пласт земли, целительно и мягко оседает — как рассыпающиеся комья, прилаживается и становится на нужное, на свое место. Потяну рычаг — трактор отзывчиво, как конь, всхрапнет, натужится, доворачивая нужный доворот, и что-нибудь довернется в моей душе, вывернется, разом с отломившимся из почвенного пласта комом или мелькнувшим в рассыпающейся земле сорняком, какой-нибудь образ. Оглянусь назад: как вгрызается, режет, переворачивает и рыхлит полную запахов первозданности, зарождения и расцвета жизни землю стальной пятилемешный «невод», блескающий новой краской в дрожащих отблесках заднего фонаря; и вместе с выворачиваемой, дремотно-бархатной, рассыпающейся землею бархатно-ласково, властно и ликующе вывернется и ляжет в нужную борозду что-нибудь в моей душе. «Да! Вот Истина истин — пахать, сеять, убирать хлеб, хлеб наш насущный! Истина Жизни. Истина Земли. Истина мироздания. Истина Счастья. Истина человеческого равновесия и бытия в этом бесконечном, блескающем вокруг пространстве. Вот просто живут, пашут, сеют, убирают, растят детей, женят, живут вечной жизнью, тянут все вечные проблемы своими мускулами, своим духом, и на них держится все, вот на таких моих тезках. А когда станет невмоготу пахать, когда чересчур уж много нацепляется всякого хлама, пахарь приостановит пахоту и стряхнет, счистит, откинет все, что мешает пахать. Я не могу удержаться, чтобы не поделиться моими запоздалыми, такими простыми, но и такими дорогими; окрыляющими открытиями со своим тезкой — владельцем нашего подворья, моим учителем и другом, Пахарем: «Вы — соль Земли! Вы кормите всех. А то что мы пишем, спорим, мучаемся — кому это нужно?»