Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

— Ничего подобного! — Горовиц замахал руками. — Это я о себе! Я совсем не имел в виду тебя! Я…

— Должен был иметь! — жестко оборвала. Бош. Она снова сжала, ладонями виски. — Эпоху финансового капитала я увидела, а где начинается социалистическая революция… не разглядела. Не поняла, что освободительная национальная борьба становится контрреволюционной как раз в том случае, если пустить ее мимо наших, большевистских рук, вне русла интернационалистической социальной борьбы. Верхогляды и теоретики — это ты верно сказал, Саша! Погрязли мы в эмиграции в партийных дискуссиях и оторвались от жизни народа! — Евгения Богдановна стукнула кулаком по столу, потому что ей показалось, будто Горовиц хочет возразить. —Не увидеть, где Украинская центральная рада, а где — украинский народ! Это же означает, Саша, отождествлять их и фактически… стать на позиции отрицания права нации на самоопределение! И, пожалуйста, не возражай, потому что ты не имеешь на это права: ты тоже запутался в убогих теоретизированиях и впал в другую крайность — призывал к единому фронту с Центральной радой только потому, что она единственный орган, который представляет национальное движение!.. А если народ еще не успел создать своего органа? Значит, надо, чтоб народ создал его! И разве не партия должна бороться за это? Слепцами были мы с тобой, Саша: ты — на один глаз, я — на другой!.. Кидались сюда, кидались туда — члены одной партии! А массы… Они были дезориентированы…

Саша Горовиц сидел пришибленный. Несмело сказал:

— А знаешь, Евгения, такое самобичевания тоже…

— Достоевщина? — подхватила Евгения Богдановна. — Нет, не достоевщина, Саша! Увидеть, что не туда идешь, и свернуть с неверного пути — это только хорошо! Единственный способ борьбы против националистической Центральной рады — это борьба против нее самого украинского народа. — Евгения Богдановна вдруг улыбнулась, и улыбка теперь была даже веселая. — Народ это понимает лучше, чем мы с тобой… «теоретики и фразеологи». Вот на, посмотри — только первые ласточки…

Евгения Богдановна через стол придвинула к Горовицу несколько телеграфных бланков.

Горовиц взглянул. Это были телеграммы в адрес только что созданного съездом Советов Центрального исполнительного комитета.

Рабочие–красногвардейцы города Николаева телеграфировали:

«Мы не признаём украинской буржуазной рады и будем бороться против нее всеми силами»…

Рабочие брянского рудника заявляли, что единственной властью на Украине признат Всеукраинский съезд Советов.

Крестьяне села Рыбцы из Полтавщине сообщали, что признают только партию большевиков.

Все это были лишь первые ласточки, но таких телеграмм лежала целая пачка.

— Вот какие восстания мы будем поднимать, Саша, — сказала Бош. — Восстания украинских рабочих и крестьян по всей Украине, а не… «дворцовый переворот» в самой Центральной раде или против Центральной рады в одном Киеве — к чему вели мы с тобой, каждый на свой лад… И мы с тобой пойдем — туда и тогда, куда и когда укажет нам партия!

5

И восстания начались.

Шахтеры на шахтах и металлисты на заводах Донецкого бассейна поднялись против наступавшей калединской белой гвардии и одновременно разоружали гарнизоны Центральной рады и разгоняли местные органы генерального секретариата.

На Синельниково через Екатеринослав шла с Украины помощь донскому правительству, — екатеринославские пролетарии восстали и перерезали главную магистраль связи между двумя оплотами контрреволюции.

Одесса тоже вышла на баррикады. Съезд Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области объявил, что признает только власть Советов, избрал новый состав Исполнительного комитета «Румчерода» и призывал к оружию против буржуазной Центральной рады.

Центральный исполнительный комитет Украины обратился ко всем Советам на Украине:

«…Генеральный секретариат Центральной рады не выражает воли революционных слоев народа — пролетариата и беднейшего крестьянства, и потому не может и не должен оставаться у власти сейчас — в годину высшего подъема всех революционных сил, в годину, когда друг против друга встали два непримиримо враждебных класса. Власть на Украине должна принадлежать правомочным организациям — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!.. ”

Война объявлена не была, но боевые действия начались.

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ НАЧАЛИСЬ

1

Из всех сессий Центральной рады эта была самой бурной.

Шло обсуждение земельного вопроса.

Дебаты длились день, еще день и потом — еще один день. Резолюций было предложено, правда, всего две — от эсеров и от эсдеков, — однако на принятие решения не было никакой надежды.

Авксентий Опанасович Нечипорук явился на эту сессию, словно к заутрене под святое воскресенье. Только в церкви нужно было стоять и крестился либо падать на колени и бить поклоны, а тут он сидел себе — на последней скамейке, в уголке, среди беспартийного элемента, и в перерывах, которые объявлялись для совещаний фракций, мог даже развернуть Меланьин платочек, достать краюху ржаного хлеба да ломтик сала и перекусить для подкрепления организма. «Организм» Авксентий Опанасович тоже вписал в свою книжечку — для слов революции. Слово это, или, как говорили теперь, в революцию, «термин», хотя и не было политическим по существу, ибо имело отношение только к потребностям бренного человеческого тела, однако же употреблялось, в ином смысле, и в самой высокой политике, например: «государственный организм» или «организм международных сношений».

Но, господа боже мой, третий день говорят–растабаривают, языком болтают, а когда же по–настоящему дело будет?

Первый день душа Авксентия трепетала: ныне отпущаеши раба твоего, господи, по глаголу твоему с миром… Дошло–таки до самого главного! Ведь только для того и сунулся сюда меж высоких политиков и всякопартийных авторитетов и он, серый мужик. Земля! Вот сейчас дадут наконец ответ на самый главный вопрос!

На второй день Авксентий заскучал. Дискуссии длились без конца: между украинскими эсерами и украинскими эсдеками, между самостийниками и федералистами, Бундом и польской левой, и опять же между самими эсерами — которые украинские и которые общероссийские. Проект закона, оказывается, составили эсеры, но отстаивали его эсдеки, а сами эсеры… возражали. Левые говорили, что закон антидемократический, а правые — что вышел он слишком большевистским. Правые эсдеки тоже кричали — долой, но левые из эсдеков — уговаривали: примем временно хоть такой, а то ведь никакого нет, есть только анархия, а потом можно и переделать по вкусу. Все же партии, что сидели от центра направо, требовали единодушно: совсем не надо принимать никакого земельного закона — пускай потом Учредительное собрание ломает себе голову…