Радуга тяготения - Томас Пинчон

— Вы меня отстраняете.

— Можете ехать домой.

Чичерин наблюдает за двумя другими. Теперь он видит, что они в американской форме, — наверняка ни слова не поняли. Он протягивает пустые руки, обгоревшие на солнце запястья, к последнему наложению стали. Грабов, поворачиваясь между тем к выходу, вроде как удивляется:

— А. Нет-нет. У вас тридцать дней отпуска по выживанию. Вы выжили, Вацлав. В Москве явитесь в ЦАГИ, вот и все. Дадут новое задание. Будем перебрасывать немецкий ракетный персонал в пустыню. В Среднюю Азию. Надо думать, им понадобится опытный среднеазиатский сотрудник.

Чичерин понимает, что в его диалектике, в развертке его собственной жизни, возвращение в Среднюю Азию в оперативном смысле означает гибель.

Ушли. Железное лицо женщины и в последний миг не обернулось. Чичерин один в выпотрошенной комнате, где в настенных держателях висит семейный набор пластиковых зубных щеток, расплавленных, уставленных вниз разноцветными щупальцами, а щетина указывает на всякую почернелую плоскость, во всякий угол и в ослепшее от сажи окно.

□□□□□□□

Драгоценнейший народ — тот, что выживет не дольше нас с вами, всеобщее движение во власти смерти и времени: приключение особого назначения.

Север? Какой искатель отправлялся на север? То, что положено искать, располагается на юге — смуглые аборигены, так? За опасностями и промыслом посылают на запад, за видениями — на восток. А на севере-то что?

Курс бегства «Анубиса».

Киргизский Свет.

Страна мертвых гереро.

Энсин Моритури, Кэрролл Эвентир, Томас Гвенхидви и Роджер Мехико сидят за столом на кирпичной террасе «Der Grob Säugling»[394], гостиницы на берегу голубого озерца в Голштинии. Вода искрится на солнце. Крыши красны, шпили белы. Все миниатюрно, опрятно, несколько пасторально, подвластно приливам и отливам времен года. На запертых дверях — четкие деревянные X. Канун осени. Му-у, грит корова. Молочница пердит в стенку бидона, бидон отзывается легким звоном, гуси трубят или шипят. Четыре посланца пьют разбавленное мозельское и беседуют о мандалах.

Ракету запускали к югу, к западу, к востоку. А к северу нет — пока нет. При запуске к югу, на Антверпен, пеленг — около 173°. К востоку, на испытаниях в Пенемюнде, — 072°. При запуске к западу, на Лондон, — около 260°. Применяем параллельные линейки — и недостающий (или, если угодно, «результирующий») пеленг выходит что-то в районе 354°. Этот запуск подразумеваем всеми прочими, призрачный запуск, который, по логике мандалы, уже произведен в строжайшей секретности — или же будет произведен.

Посему участники Конференции Жирного Сосунка, как ее впоследствии назовут, сидят над картой со своими инструментами, сигаретами и соображениями. Нечего ухмыляться. Пред вами одна из величайших минут дедукции в послевоенной разведке. Мехико настаивает на системе измерений, при которой длина вектора пропорциональна числу запусков по нему. Томас Гвенхидви, неизменно чуткий к событиям в географическом пространстве, желает учесть запуски (тоже к востоку) 1944 года в Близне, что сместит стрелку к северу от 354° — и еще ближе к истинному северу, если включить также запуски на Лондон и Норвич с Вальхерена и из Ставерена.

Факты и интуиция — и, вероятно, рудименты нецивилизуемого ужаса, что гнездится в нас, в каждом из нас, — указывают на 000°, истинный Север. Ну а куда еще запускать 00000?

Только вот в чем беда: что проку от пеленга, даже мифически-симметричного пеленга, если не знаешь, откуда запускалась Ракета? Получаем тонкую грань в 280 км, что протянулась с востока на запад по рябому лицу Зоны, и эта грань бесконечно сметается, упорствует, размывается, поблескивает, невыносимая, никак не успокоится…

Итак, Под Знаком Жирного Сосунка. Качкий полноцветный портрет отвратно жирного слюнявого младенца. В одном кулаке-студне Жирный Сосунок держит истекающую салом ветчинную ляжку (простите, свинки, ничего личного), другой рукой тянется к человечьему Материнскому Соску, что появляется слева, — взгляд прикован к надвигающейся титьке, рот открыт в ликовании, зубки острые и чешутся, в глазах остекленело ЕДА-чавкчавкдамнямммм. Der Grob Säugling, 23-я карта в Старших козырях Зоны…

Роджер склоняется к мысли, что это детский портрет Джереми. Всезнайка Джереми простил Джессику за то, что была с Роджером. У Джереми тоже случилась интрижка-другая, он понимает, он у нас либерал, все-таки Война обрушила некие барьеры, викторианские штучки, если позволите (сказочка, выдуманная теми же шутниками, что изобрели знаменитый Поливинилхлоридный Плащ)… а это что еще такое, Роджер, он с тобой кокетничает? задрав веки обворожительными полумесяцами, наклоняется вперед (некрупный парняга, Роджер не ожидал), сжимая стакан, посасывая самую пошлую Трубку, какая только встречалась Роджеру, — вересковая копия головы Уинстона Черчилля вместо чашки, ни одной детали не упустили, даже сигара во рту, а в сигаре просверлена дырочка, чтоб из нее курился дымок… старшинская пивная в Куксхафене, а раньше был склад военно-морского утиля, и одинокие солдатики грезят и пьют среди мореходного мусора, не на том же уровне, что нормальные уличные кафе, нет, кое-кто наверху в скошенных люках, или болтаются в «беседках», торчат в «вороньих гнездах», сидят над горьким среди цепей, такелажа, поясов обшивки, чугунных фитингов. Ночь. На столах расставили фонари. Ночные барашки тихонько шуршат по гальке. Над озером вскрикивает припозднившаяся птица.

— А цап ли нас, Джереми, нас с тобой, — вот в чем ва-апрос… — Мехико изрекает эти пророчества — нередко весьма конфузные, как сегодня в Клубе на обеде, — с самого своего появления.

— Э-э, что меня цап, старина? — Весь день этот старина.

— У тя никада… никада не было осчусчения, как будто че-т хочет тебя цап, Джереми?

— Цап. — Он пьян. Свихнулся. Нельзя подпускать его к Джессике ежу понятно эти математики они как гобоисты на мозги что ли действует…

Ага, но раз в месяц Джереми — даже Джереми — грезит во сне: о карточном долге… как всё прибывают и прибывают разные Сборщики Долгов… он не припоминает ни долга, ни кому проиграл, даже игры не помнит.

За этими посланцами он чует большую организацию. Она почти никогда не договаривает угроз, чтоб Джереми сам додумал… и всякий раз в прорехе набухает ужас, кристальный ужас…

Хорошо, хорошо. На Джереми уже свалилось другое беспроигрышное испытание — в назначенном углу парка напрыгнули два безработных коверных в белом гриме и при параде и давай колошматить друг друга исполинскими (футов 7–8) пенорезиновыми пенисами — искусно вырезанными, естественных цветов. Фантастические эти фаллосы оказались удачным вложением средств. Роджер и матрос Будин (когда тот в городе) переплюнули концерты АЗМВ. И неплохо подзаработали: поглядеть, как лупят друг друга два паяца, по окраинам северных немецких деревень собираются толпы. Зернохранилища — пустые по большей части — выпирают над крышами там и сям, простирают деревянную висельную руку в предвечернее небо. Солдаты, гражданские и дети. Хохочут во все горло.

Видимо, люди хохочут, если напоминать им о Титанах и Отцах. Не так смешно, как тортом в морду, но так же чисто, а то и чище.

Да уж, исполинские пенорезиновые хуи останутся теперь в арсенале…

А Джессика — волосы гораздо короче, рот темнее и другого абриса, помада резче, пишмашинка возвышается между ними утесом в груде писем — сказала так:

— Мы планируем пожениться. Мы очень стараемся завести ребенка.

И вдруг опа — и нету ничего между Тяготением и Роджером, только Роджерова жопа.

— Да пожалуйста. Рожай от него ребенка. Я буду любить вас обоих — только пойдем со мною, Джесс, прошу тебя… ты нужна мне…

Она щелкает красным рычажком на интеркоме. Вдали тарахтит звонок.

— Охрана. — Голос тверже твердого, слово еще плещет в воздухе аплодисментами, а сквозь сетчатую дверь в гофрированной стене конторы-времянки, воняющей отмелями, уже входят угрюмые караульные. Охрана. Ее волшебное слово, заклинание против демонов.

— Джесс… — бля он что — рыдать собрался? нарастает, как оргазм…

И кто же его спасает (ну, или обламывает ему оргазм)? Да Джереми собственной персоной. Заявляется старина Бобер, разгоняет рынд, и те, щеря клыки, уныло возвращаются дрочить в комиксы «Преступление не окупается», мечтательно любоваться в караулке вырезанными из журналов портретами Дж. Эдгара Гувера или чем они там обычно занимаются, а любовный треугольник внезапно собрался вместе пообедать в Клубе. Вместе пообедать? Это чего тут за хуйня — Ноэль Кауард? В последнюю минуту Джессику одолевает некий фиктивный женский недуг, который оба кавалера идентифицируют как утреннюю тошноту; Роджер убежден, что Джессика ему делает мерзейшую пакость из возможных, а Джереми — что это прелесть до чего интимное пошли со мной, дружочек, на часочек. В общем, парни остаются наедине живо обсуждать Операцию «Обратная вспышка» — британскую программу сборки A4 и запуска в Северное море. А о чем еще говорить-то?