Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

– Продрог, поди, без штанов-то? Погрею, – Турчин плеснул вина в братину, пошёл за Ремезом. Но тот остановил его:

- Не ходи. Он и без нас наверно сквозь землю готов провалиться, сам вино снесу.

Мефодий, жалобно поскуливая, приплясывал вокруг муравьиной кучи, стыдясь предстать в таком виде перед казаками. Убежал бы прочь, да куда голяком-то? И к костру идти страшно. Страашно-о-о!

– Бес, бес попутал! – бормотал горячечно, не зная, что предпринять.

Но выручил Ремез, бросив ему штаны.

– Надевай, божий угодник! Да чин-то блюди! Чай поп, а не козёл.

– Сыне, сыне! – не попадая в штанину, лепетал пристыженный Мефодий. – Сыне! Век бога за тебя молить буду!

«Сыне», чуть ли не вдвое его старше, уже растворился в ночи, угрюмый и строгий, чем-то похожий на Никона патриарха. Властен и скрытен. И тоже сластолюбив.

Договорились сойтись в вечеру с Домной, а он ломился в другую сторону. Шагал тяжело и шумно, словно хворый медведь. Мефодий долго слышал его шаги.

– Испей, отче! – молвил из темноты кто-то. Поп узнал Турчина. – Испей – легче станет.

– Изыди, сатана! Изыди! – взревел Мефодий и, едва не сбив Турчина, кинулся прочь.

Любил Тару, правда, не больше, чем родимый Тобольск. Бывал тут в юности с Ульяном Моисеичем, едва в казаки поверстали. Отец посольство к калмыкам правил. Сёмен лишь до Тары с ним доехал. Тут ранен был и отлёживался у старика-костоправа. Жив ли, нет ли дед Гуляй? Его уже тогда потащило в седьмой десяток. Но сух был и жилист, и голова, точно яйцо гусиное, без единого волоса. Зато бородища кустилась, как мох. И так же зелена была от старости, а может, от курева. Однако дед Гуляй стариком не виделся. Напротив, походка легка, лицо без морщин, глаза ясны и улыбчивы. А голос, какой колдовской голос! Чистая погибель! А он не знал баб, не улещал никогда. Он только пел, но пел так, что душа выплёскивалась.

И – вот Тара.

Набережье похоже на свалку: грязь, вонь, сырость. Между амбарами и лабазами – сушила. Невода и сети в водорослях. На дощатых изломанных мостках рыбья чешуя, кости, дохлые крысы. Под ногами псы толкутся.

С песней, с выкриками бурлаки опрастывают дощаники и паузки. Ругань, крик, бой. У неловких тюки и ящики валятся в бурную пенистую воду. Вот и олень упал, но выплыл. Из чума, стоявшего на горке, выскочил рослый остяк. Что-то прокричав маленькой женщине в мехах, выглянувшей из чума, указал на грузчиков, испугавших животное. Та закивала и улыбнулась. Остяк сдёрнул аркан с пояса, ловко опоясал им ветвистые оленьи рога. Олень дрожал, рвался; остяк что-то лопотал по-своему и, укорачивая поводок, приближался к нему. Животное успокоилось и доверчиво подпустило его к себе.

– О-от леший! – восторженно выдохнул кривоногий, с подбитым глазом грузчик. – Глаз меткий, рука верная! Эй, давай силой померяемся!

То был известный в Таре силач Кузя.

– Бороться? Аль через нарты прыгать? – чётко, по-русски спросил остяк.

– Не, через нарты ты меня одолеешь, – тотчас отказался Кузя. – Бороться – тебе со мной не совладать. Проиграешь – в кабак поведёшь. Кумган лопается после вчерашнего...

– Я тебя и так похмелю, – остяк привязал к столбу оленя, кликнул жену. И та вышла из чума с кувшином.

– После, когда руку пригну, – отказался Кузя и сел за прилавок, на котором разделывали рыбу. – Садися с той стороны!

Сели, сцепили пальцы. У Кузи ладонь с торель. Неузкая рука северянина увязла в ней, как рыбина в пироге.

– Ишь ты! – искренне огорчился Кузя. – И тут я, видать, тя крепше.

– Важенка ходит ишо, ты уж телят считаешь, – самолюбиво нахмурился остяк. Жилы на высоком лбу змеино вздулись. Обветренное смуглое лицо побледнело. Коричневое запястье с бирюзовым браслетом, почти коснувшись столешницы, медленно оторвалось от неё, выпрямилось, и короткий Кузин локоть поехал вниз. Поехал, но не лёг, а как бы задумался, и лишь Ремез, рисовавший силачей – остяка и русского, – почувствовал, сколь они себя тратят. Со стороны, издали – вроде балуются.

И снова выпрямились руки, и снова клонились то в одну, то в другую сторону. Забыв о спутниках своих, всё ждал, чья возьмёт, чтобы вызвать на спор победителя. И Турчин, любивший такого рода забавы, поторопливал силачей:

– Уснули, что ль? Экие квёлые!

Кузя хмуро взглянул на него, с нечеловеческой силой сдавил кисть противника. У остяка аж почернели ногти. Жалостливо вздохнув, Кузя выпустил его руку:

– Нет, видно, весь день маяться, – огорчился он и пошёл к пазку.

– Почто? – встал на пути его Ремез. – Ежели осилишь, я похмелю.

– После. Вишь, хозяин ругается.

На паузке, размахивая малахаем, что-то выкрикивал татарин.

– А, Балакай! Щас уладим. – И Ремез направился к купцу. Взбежал на паузок, поздоровался и просил отпустить на час Кузю.

– Лапка надо! Товар надо! – властно прогоняя его, говорил купец.

– Не узнал меня, земляк?

– Почему не узнал? Узнал... Товар надо! Базар не ждёт.

– Ты людей покорми. Вишь, измаялись как?

– Лапка надо! Базар... – одно своё повторял купец. Но грузчики уже сели на волглые сходни, устало откинулись на спины.

– Что, Кузяха, не выиграл? – спросил мужик с выпуклой грудью и