От глупости и смерти - Харлан Эллисон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какую сцену я считаю по-настоящему страшной? Ну вот эту, например.
Промозглый холод под трупно-серым осенним небом, маленький городишко в Нью-Мексико. То самое невзрачное межсезонье, когда все темнеет. Эпилептический шорох опавших листьев, лежащих на тротуарах. Сумасшедшие звуки, доносящиеся с холмов. Холод. А еще…
Леопард. Сбежавший леопард в городе.
Холодок ползущего ужаса пятнистой смерти в ночи, в городишке Нью-Мексико. Тот густо-красный момент страха маленьких людей, когда мир взрывается черным потоком крови. Низкое горловое рычание из грязного переулка. Холод.
Мать, занятая готовкой, просит дочку сбегать в магазин и принести муки, чтобы испечь отцу хлеб на ужин. Девочке страшно… зверя-то еще не поймали…
Мать настаивает: «До магазина полквартала. Надевай шаль и быстро за мукой, скоро отец придет». Ребенок уходит. Спешит по улицам, прижимая к себе мешок с мукой; улица пустая, заполненная темнотой, чернила давят с неба. Девочка оглядывается, спешит. За спиной во мраке – кашель. Глубокий горловой кашель, совсем нечеловеческий звук.
Глаза девочки расширяются от страха. Она спешит, шаги ускоряются. За ней кто-то мягко крадется. Девочка начинает бежать, камера показывает темноту, слышен звук быстрого движения. Ребенок. Быстрый бег.
Вот и деревянная дверь дома. Но она заперта. Девочка припадает к ней, звук мохнатой смерти спешит за ней вместе с ветром.
Внутри ждет мать, возится на кухне. Слышен крик ребенка снаружи; в голосе – паника, истерика. «Мама, открой, за мной гонится леопард!»
У матери на лице появляется вековое выражение задерганной детьми родительницы. Уперев руки в боки, она оборачивается к двери: «Ты всегда врешь, выдумываешь, сочиняешь, я тебе сколько раз говорила…» – «Мама! Открой дверь!» – «Будешь там стоять, пока не перестанешь врать!»
«Мама! Ма…»
Мощный удар в дверь. Дерево трескается, выгибается внутрь, сквозь трещину в комнату врываются туманом мучные клубы. Глаза матери становятся огромными, она таращится на дверь. Из-под досок медленно-медленно просачивается густая, темная струйка.
Безумие застилает наши глаза и глаза матери, и мы проваливаемся в яму слепой пустоты…
Выбираемся из нее, чтобы исследовать природу ужаса в этом кино. Страх, который показали нам мастера этого жанра, и страх, который показывают современные фильмы с помощью явных и тошнотворных подробностей, с которыми извращенные убийства становятся все более кровавыми от сцены к сцене. Насмотревшись смертей десятков, мы бросаемся смотреть крупным планом смерти сотен. Ножи – теперь этого мало, старый прием. Бритвы – тоже устарели, с ними покончено. Мясницкие крючья – скучно, это уже штамп. А кто-нибудь уже давил мешок с кровью, называемый человеческим телом, прессом для старых автомобилей? Ага, ага, это нам подойдет. А шредер для бумаги? А доменная печь? А штамповочная машина, а мясорубка, а кухонный комбайн? Что может быть страшнее вот этой последней дряни? Кислота? Крысиный яд? Если пустим их в ход, надо будет показать, как жертва дергается, блюет, вырывает себе глотку, показать ожоги и ленты слюны. Слушайте, а есть что-нибудь такое, чтобы глаза взрывались прямо в орбитах? Можно будет тогда показать красную кашу мозга за пустыми дырами! Вот это свежее, вот это новое, последнее слово искусства. Вероятно, это можно будет назвать «Сканнеры».
Или «Чужбина».
Только что описанная черно-белая сцена, снятая для кинотеатра с малым экраном, с минимумом производственных затрат и с участием неизвестных актеров, наполненная отвлекающими (в том смысле, в каком понимают это слово фокусники) планами и невероятно утонченная, взята из фильма 1943 года почти забытой студии «РКО радио пикчерз» «Человек-леопард» по блестящему триллеру Корнелла Вулрича «Черное алиби» (1942). Я считаю этот фильм потрясающим примером киноужаса в его самом естественном, незапятнанном воплощении и подлинным шедевром Вэла Льютона. Для интересующихся киноужасом имя Вэла Льютона будет знакомым. Хотел бы я быть менее точным, но более элегантным, процитировал бы раннего Дассена или Хичкока.
Я не нахожу равного тому, что Льютон сделал всего лишь в восьми фильмах между 1942 и 1946 годами, с бюджетами такими жалкими и достижениями такими поразительными, с такими скромными притязаниями студии, что они служат чем-то вроде ориентира для всех подвизающихся в этом жанре, будь то Джон Карпентер или Брайан де Пальма.
Рассматривая шедевр Льютона в качестве эталона и сравнивая с ним современную кровавую кинохалтуру, я утверждаю, что последнее – не фильмы ужасов, не саспенс и даже не хоррор. Эти фильмы являются (и это и есть моя теория) наглым и явным ответом реакционеров на феминистское движение в Америке.
Никакие великие истины совершенно точно не представлены в этих фильмах вниманию публики, нет в них и подтекста, который обогащает нас апокрифическим осознанием, нет тонких характеристик, освещающих темные уголки нашей души, нет идеи… разве что такая: всякий, с кем ты встречаешься, – свихнувшийся убийца, который только и ждет момента, когда ты повернешься к нему спиной, и тогда он перережет тебе глотку.
Нет, лично я убедился в одном, даже если вам эту теорию трудно понять: этот бесконечный наплыв фильмов, в которых женщин одну за другой режут самыми мерзкими и отвратительными способами, которые только может придумать больной ум, – это потворство страху большинства мужчин, что женщины «решили их обскакать».
В стране, где Джон Уэйн по-прежнему остается символом того, каким должен быть мужчина, идея сильных женщин, ведущих интеллектуальную и сексуальную жизнь более активную, чем мужчины, предается анафеме. Я предлагаю теорию о том, что мужчины, которые ходят на эти фильмы, радуются мысли о расчлененных и выпотрошенных женщинах. Они так отрываются. В их мерзких головах бьется мысль: «Так этой суке и надо!»
Публика, которая ходит на эти фильмы, которая выстраивается в очереди, часами дожидаясь своей миски смертельного месива, – это социопаты, сами того не сознающие. Кроме этого – и у меня нет способа это доказать, – я думаю, что эти фильмы не служат очищению, катарсису. Они только подогревают кровь потенциального насильника, потенциального угнетателя, потенциального убийцы с ножом.
Редакционная статья «Лос-Анджелес уикли» (номер от 15–21 января 1982), предлагающая клиническое обоснование теории о том, что кровавое кино повышает толерантность мужчин к насилию, направленному на женщин, всего лишь очередное свидетельство в существующем множестве подобных, которые корыстолюбивые киноделы и предсказуемые и ограниченные либералы вроде меня отказываются признавать. Это извращенные мечты, возникшие из темной ямы, которая есть в каждом из нас, это та дрянь, с которой мы боремся, чтобы оставаться достойными людьми.
Я эту тему оставлю. Пока что.
