Источник - Джеймс Миченер

– Вот и получил того, над кем каждую весну смеется весь город, – взорвалась она.

– Я вовсе не специально толстею, – слабо возразил он.

– Еще как специально! – заорала она. – Ты годами жрешь, как свинья!

– Рашель, – взмолился он. – Только не это слово.

– Беру свинью назад, – фыркнула она.

– Но ты все равно толстый, – пожаловалась Сара, самая некрасивая из его дочек.

– Я раввин, – тихо сказал он. – Будь я даже таким худым, как Меир, христиане все равно выбрали бы меня.

Эта новая мысль, которая в этот момент подсознательно родилась у Ребе Заки, с такой силой поразила его жену, что она перестала жалеть себя. Она посмотрела на своего нескладного мужа и в долю секунды смутно осознала положение, в котором он находится. Но когда он говорил, лицо его было измазано рыбьим соусом, так что убедительность его слов была смазана.

– Так продолжай! – горестно застонала она. – Ешь, толстей – мы и дальше будем стыдиться тебя. – Дочки заплакали.

Униженный Заки послушал их плач и сказал:

– Они снова изберут меня, и вы снова будете стоять на солнце и смотреть на меня, и от этого никуда не деться. Но они изберут меня потому, что я раввин, и думаю, лучше, чтобы я был толстым – надо мной будут смеяться из-за толщины, а не потому, что я ребе. Или ты так не считаешь?

Конечно же выбрали его. Вот уже несколько сот лет герцоги Поди устраивали праздник для города, организуя в день весеннего равноденствия карнавал с фиглярами, жонглерами, шутами и танцорами. В этот день царило всеобщее веселье, пусть даже он приходился на Великий пост, а в последние годы апогеем празднества стали соревнования в беге между толстыми евреями и городскими проститутками, обитавшими на соседней улице. В ходе этих соревнований, которые обрели известность во всей Восточной Италии, шестеро отобранных самых толстых евреев были вынуждены раздеваться до исподнего и босиком выходить на старт, где занимали места среди шумных, грязных и нечесаных шлюх.

Удовольствие от этих бегов, которые привлекали тысячи людей даже из таких далеких городов, как Аркона, заключалось не только в веселье смотреть, как почти голые евреи, пыхтя, бегут по улицам, а народ кидает в них разные предметы – нет, не такие опасные, как камни, что было запрещено, а безобидные яйца и пучки куриных перьев, склеенные медом, – но и в том, что короткие подштанники, которые приходилось надевать евреям, были скроены таким образом, что по пути христианским женщинам то и дело представлялась возможность увидеть, как выглядят эти загадочные обрезанные.

Для евреев унижением была любая форма обнаженности, но бег в этих подштанниках, из которых то и дело выскакивал пенис, был откровенным оскорблением. Не только Рашель, но и другие женщины, и другие еврейские мужчины, которые не участвовали в этих бегах, оплакивали Израиль.

День 21 марта 1541 года был солнечным и жарким, и в утренние часы акробаты и жонглеры поработали на славу. Члены герцогской семьи неторопливо прошли сквозь толпу и, торжественно раскланиваясь с горожанами, заверяли их:

– В этом году соревнования будут просто великолепными.

К полудню состоялись игры в мяч, собравшимся предлагали бесплатные напитки, прошли конские скачки по улицам и вокруг площади. То был день отдыха и веселья, что было особенно приятно в середине Великого поста.

Но люди ждали спектакля, назначенного на вторую половину дня, и ближе к пяти часам городской стражник под всеобщее ликование громогласно потребовал доставить из тюрьмы шесть самых известных проституток, заверив их, что те, кто финиширует в числе первых трех, будут освобождены от отбытия остатка наказания.

– Но чтобы выиграть, – с широкой ухмылкой предупредил он их, – вы должны толкать и таскать толстых евреев, или они обгонят вас. – Шесть шлюшек сказали, что все поняли.

Толпа радостно приветствовала девушек и начала делать на них ставки, но все ждали главных участников соревнования, и к пяти часам, когда первые закатные лучи позолотили крест на кафедральном соборе, герцог приказал герольду подать долгожданный трубный сигнал. Толпа взревела и, раздавшись, образовала проход к огороженной канатами части пьяццы. На площади воцарилась тишина, когда по мановению руки герцога из кафедрального собора вышла внушительная вереница церковников в облачении христианской церкви. Производя впечатление и богатством риз, и массой своих тел, клирики величественно обошли площадь и заняли место рядом с временным герцогским троном. Снова раздался звук трубы, и снова толпа возликовала, потому что в узком проходе, ведущем в еврейский квартал, показалась шутовская группа, возглавляемая шестью мужчинами в длинных коричневых одеяниях, на каждом из которых красовалась яркая желтая звезда.

Во главе шел ребе Заки, уморительно толстый – роста в нем было не более пяти футов и трех дюймов, а весил он, самое малое, двести двадцать фунтов. Босыми ногами он шлепал по камням, а на голове у него подпрыгивал высокий красный колпак. Один только вид его заставил чернь завопить от радости. За участниками соревнований, полные мрачных предчувствий, пусть даже все были в своих длинных коричневых сюртуках, шло население гетто, потому что каждый еврей, разве что он был близок к смерти и получил разрешение отсутствовать от брата-доминиканца, был обязан стать свидетелем унижения своих соплеменников.

Участников соревнования подвели к месту, где их уже ждали шестеро проституток, и одна из них одобрительно вскрикнула, когда, оттянув завязку штанов Заки, заглянула в них с возгласом: «А я видела!» – и сделала непристойный жест. Рашель и три ее дочери, которых вытолкнули в передние ряды, стояли не поднимая глаз, но босоногий монах, надзиравший над евреями, крикнул, что они должны смотреть прямо перед собой. Девочки как раз успели увидеть, как их смешной отец снимает сюртук, так что под радостные крики толпы он остался стоять на свету почти голым.

Герцог лично обратился к участникам соревнования:

– Бег должен быть честным. Вы три раза обежите площадь, потом вниз по Корсо – и обратно к собору. Любой девушке, которая придет в числе первых трех, наказание будет отменено. – При этих словах толпа возликовала. – Но если в числе первых трех финиширует любой из евреев, ему на один год будут дарованы привилегии. Бегите как следует. На зрителей не обращайте внимания. А я буду ждать вас на финише. – Он благодушно кивнул бегунам, дал сигнал трубачу и удалился.

Повинуясь жесту доминиканца, евреи и проститутки начали бег, и толпа радостно выдохнула, когда один из евреев упал прямо на старте.

– Неумеха! Идиот! – орали зрители, кидая в него гнилыми овощами.

Встав на ноги, он попытался догнать остальных. С неуместной жестокостью Рашель подумала: «Слава богу, что это не Заки».

Бегуны три раза обогнули площадь. Проститутки орали и визжали, трое толстых евреев хранили молчание. Зрители, приветствовавшие радостными криками начало бега, теперь смолкли в ожидании чего-то интересного. Женщины-христианки с пересохшими губами смотрели, как распахивались и закрывались неуклюжие подштанники. И тут все и случилось. Ребе Заки бежал вторым, когда одна из шлюх вырвалась вперед, схватила его за штаны и спустила их почти до колен. Его толстые ноги никак не могли остановиться, и, запутавшись в одежде, он кубарем полетел по камням, ободрав себе колени и представ почти голым.

– Кто бы ни была эта девушка, – закричал герцог, – освободить ее, победит ли она или нет! – Толпа, наблюдавшая за каждым движением толстого ребе, приводившего в порядок свои штаны, одобрительно засвистела. Заки остался далеко позади остальных и, страдая от боли, попытался отказаться от бега, но доминиканец ткнул его и сообщил, что он, как и все прочие, должен закончить дистанцию.

Пробежав по Корсо, Заки вернулся обратно к собору, но, когда бегуны снова оказались на площади, та же девица сдернула штаны у другого из евреев, и бег закончился непристойной свалкой, которая сопровождалась взрывами шутих, громкими аккордами оркестра и восторженными воплями толпы. Через несколько минут после всех остальных прибежал и раби Заки, который, хромая, вошел в двери собора.

Как и пяти другим бегунам, ему вручили его коричневое облачение и красный дурацкий колпак. В таком виде его проводили в кафедральный собор, где на деревянных скамьях, отгороженных канатами от остальной церкви, уже сидели все евреи общины, и, пока горожане и многие жители близлежащих деревень, которых не баловали такими зрелищами, с неприкрытой враждебностью глазели на евреев, прелаты церкви занимали места на дощатом подиуме. Герцог и его сопровождение устроились на специально вознесенных местах, и все стали слушать примирительную проповедь худого изможденного монаха, которая должна была показать евреям величие, благородство и всепрощенчество христианства.

– Вы скоты, вы свиньи, вы отбросы из отбросов, – кричал он на них, – вы грязь, вы последние бродячие шелудивые псы, почему вы упорствуете в своем неподчинении? Своими крючковатыми носами вы вынюхиваете всю грязь мира, вас устраивает валяться в темноте в своих собственных испражнениях! Все ваши женщины – шлюхи. Ваши мужчины – обрезанные преступники. Ваши дочери – распутницы из распутниц. Все вы антихристиане, и гореть вашим сыновьям в вечном адском огне! Почему вы так упрямы? – Минут двадцать брат-монах, чьей задачей было обратить евреев к более высокой религии, метал в них громы и молнии позора и выливал на них сосуды брани. Не было таких преступлений, которых они не совершили бы, не было такой грязи, в которую их нельзя было бы окунуть. Именно такие проповеди звучали в те времена по всему христианскому миру. Они были основаны на какой-то извращенной логике – евреев постоянно осыпали все новыми оскорблениями, окружали веревками отведенные для них места, но, поскольку евреи знали, что все слова яростного проповедника – сплошная чушь, они приходили к выводу: если церковь так безоговорочно отвергает иудаизм, то в самом деле нет смысла даже слушать призывы к обращению. Если бы даже евреи Европы испытывали хоть малейшую склонность к вероотступничеству, то обязательное ежегодное присутствие на таких проповедях лишь ожесточало их сердца другой веры.