Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он принялся восхвалять мою доблесть, говоря об огромной услуге, которую я оказал ему, и о благодарности, которую он всегда будет испытывать ко мне. Он глубоко сожалел, что за все годы, которые я провел при его дворе, он только сегодня узнал, чего я стою на самом деле. Вполуха слушая его, я стащил с головы шлем и с грохотом уронил его на пол — на большее у меня не хватило сил. Догадавшись, в каком состоянии я вернулся, он поспешил ко мне. С его помощью я избавился от доспехов, а затем он принес огромный серебряный таз и золотой кувшин, из которого поливал меня ароматной розовой водой, пока я смывал с себя запекшуюся корку пыли и пота. Потом он подал мне золотой кубок, наполненный до краев янтарного цвета вином, выпив которое я почувствовал себя так, как если бы заново родился. И все это время он непрестанно разглагольствовал о моей храбрости, выбирая при этом настолько слащавые выражения, что меня едва не тошнило от них, — уж лучше бы он пригрозил мне дыбой, если я когда-нибудь разболтаю о сегодняшнем маскараде.
Наконец настал черед вновь облачаться в черную с желтым пелерину и колпак с колокольчиками; делать было нечего: появись я сейчас в ином, непривычном для всех наряде, у придворных могли возникнуть подозрения. Джованни тоже понял это.
— Потерпи еще немного, — попросил он, подавая мне жалкое тряпье. — Клянусь, скоро ты сможешь навсегда забыть об этом, и Бьянкомонте, как я тебе обещал, вновь станет твоим. Синьор Пезаро держит свое слово, — горделиво добавил он.
— Всегда легко давать то, что больше не принадлежит нам, — мрачно ухмыльнулся я.
Он побагровел от гнева.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Через несколько дней здесь появится Чезаре Борджа со своей армией, и вы перестанете быть синьором Пезаро. Мне удалось спасти вашу честь. Но сделать большее я не в силах.
— Я не собираюсь сдаваться! — горячо воскликнул он. — Я найду в Италии тех, кто поможет мне вышвырнуть захватчика вон отсюда. Вряд ли ты сам сомневаешься в этом, если выставил возвращение земель Бьянкомонте условием своего участия в схватке.
На это я ничего не ответил; я лишь посоветовал ему не мешкая спускаться вниз к ждущей его толпе и подробно описал наиболее важные эпизоды только что закончившейся битвы.
Он ушел, явно испытывая некоторую неловкость; впрочем, когда он удостоверился в том, что его искренне приветствуют не только придворные, но и солдаты, ни на секунду не усомнившиеся в своем полководце, его смущение быстро прошло.
Я же остался в его кабинете и оттуда со смешанным чувством гнева и презрения наблюдал за ним. Почести, воздаваемые этому бесхарактерному трусу, не постыдившемуся облачить в свои доспехи придворного шута, должны были достаться не ему. Не он победил Рамиро дель Орка и тех, кто был с ним. И однако же в то время, как я прятался за бархатной шторой, чтобы меня никто не увидел, он улыбался, теребил свою бороду и выслушивал панегирик[1641] — я без труда мог догадаться, какие именно слова были в нем, — с которым к нему обращалась мадонна Паола.
Я всегда любил эффектные театральные жесты; вот и сейчас меня так и подмывало распахнуть окно и громогласно возвестить о том, что в действительности произошло сегодня на поле брани. Но чего я добился бы этим? Только одного: мои откровения непременно сочли бы очередной, причем неуместной, выходкой шута Боккадоро, за которую его следовало примерно выпороть на конюшне. Да, подобное поведение нельзя было бы назвать иначе, как безрассудным; если бы не ревность, охватившая все мое существо в тот момент, когда я увидел, с каким выражением в глазах мадонна Паола разговаривала с синьором Джованни, такие мысли никогда не пришли бы мне в голову.
О Боже! Можно ли было представить себе ситуацию более нелепую: пребывающая в здравом уме и твердой памяти девушка влюбилась по ошибке. Ее сердце принадлежало тому, кто сочинял звонкие и возвышенные стихи в ее честь, а сегодня доказал свою храбрость в сражении, и этим человеком был я, а вовсе не тот ничтожный трус, на которого она смотрела с таким откровенным обожанием. Ну а раз так — завершил я свои невеселые размышления достойным шута философским утешением, — то любила она все-таки меня, и лишь чисто символически отдала свою любовь синьору Джованни. И я не стал распахивать настежь окно, чтобы рассказать правду тем, кто не желает ее знать, но как вы думаете, что я сделал? Я избрал иной, более тонкий способ отмщения. Я отправился к себе в комнату, вооружился пером и бумагой и сочинил пространную эпическую поэму в духе Вергилия[1642], в которой воспел сегодняшнюю победу, мужество Джованни Сфорца и до мельчайших подробностей описал поединок с Рамиро дель Орка. Переполнявшая мое сердце желчь нашла правильный, с точки зрения поэзии, выход: из-под моего пера вышло самое совершенное произведение из всего, что до сих пор было создано мною.
Вечером, когда в замке веселились так, как будто герцог Валентино никогда не существовал, я взял свою лютню и спустился в банкетный зал. Чтобы заявить о своем прибытии, я вспрыгнул на стол и ударил по струнам своего инструмента. В ответ раздался взрыв хохота и приветственные восклицания, — все пирующие находились в превосходном настроении и не прочь были послушать новую песню шута.
Когда восстановилась тишина, я принялся декламировать, лениво перебирая струны лютни и лишь изредка позволяя себе взять аккорд, чтобы усилить драматизм того или иного момента. Из всех присутствующих один лишь Джованни Сфорца понимал, что я иронизирую; сперва он удивился, затем сильно помрачнел, но сумел, однако, сдержать свой гнев, о причине которого никто, кроме меня, и не догадался бы. Впрочем, остальным было не до него. Все смотрели на меня, затаив дыхание, и голубые глаза мадонны Паолы, сидевшей по правую руку от синьора Пезаро, расширились от восхищения. А когда я добрался до того места, где меч Рамиро дель Орка угрожал проткнуть не защищенное забралом лицо синьора Джованни, ее рот слегка приоткрылся и грудь взволновалась, словно исход поединка и жизнь любимого человека зависели от того, что я напишу в следующих строчках.
В финале, которому я постарался
