Исповедь бывшей послушницы - Мария Кикоть

- А у Матушки ты взяла благословение делать себе уколы?

- Нет. Но это же мои руки.

- Нужно было благословиться.

- Ну ладно, следующий раз обязательно благословлюсь.

Матушке она ничего не сказала.

Глава 20

С этого дня я стала делать уколы Пантелеимоне сама. Сначала это было не сложно, но потом, когда приступы начали учащаться, колоть эуфиллин приходилось каждый день. Состояние ее было таким тяжелым, что тонкие вены на запястьях и кисти стали совсем хрупкими, лопались от укола и растекались синими лужами под кожей. Обе руки превратились в один большой синяк. Иногда я по часу не могла сделать укол, не было уже ни одной целой вены, кололи прямо в синяки, не дожидаясь, пока они рассасутся. Я пыталась делать уколы в ноги, но они так распухли, что никаких вен нельзя было даже прощупать. Пантелеимоне нужно было в больницу, там бы ей просто поставили катетер, но она наотрез отказывалась туда ехать. Понятно было, что из больницы она бы уже не вернулась, а ей очень хотелось, чтобы ее постригли перед смертью в монашество. Этим она и жила все это время.

Матушка была не против ее постричь, Пантелеимоне нужно было только покаяться и признать, что она была не права, что ушла из монастыря, смириться и попросить у Матушки прощения за все. Это можно было написать в помыслах, которые Матушка зачитала бы сестрам на занятиях или сказать Матушке лично. Меня Матушка часто поднимала на занятиях и при всех спрашивала, что там думает м.Пантелеимона. Я всегда отвечала, что настроение у нее покаянное, она не ропщет. Так оно и было, но ничего конкретного я сказать не могла. В наших с ней разговорах Пантелеимона упорно не признавала себя неправой, говорила, что вернулась в монастырь просто потому, что ей некуда было идти, а не потому, что покаялась перед Матушкой. Помыслы Пантелеимона не писала. Я видела, как для нее был важен этот постриг в монашество, мне очень хотелось ей помочь. Я пыталась убедить ее принести это покаяние, попросить прощения у Матушки, но она меня не слушала, просто смотрела на меня, как на дурочку, которая не понимает, о чем говорит.

Один раз Пантелеимона все-таки написала помыслы и попросила меня отнести их Матушке. Мне было боязно, что там может быть не ее покаяние, а то, что она говорила мне про Матушку во время наших бесед. В таком случае постриг бы точно никогда не состоялся. Я долго сомневалась, но потом решила прочитать эти помыслы, и, если там нет ничего страшного, отнести. Если же там будет что-то обидное для Матушки, то лучше вообще не относить, чтобы лишний раз ее не злить. В помыслах оказались только жалобы на болезнь и исповедь в том, что она без благословения пользовалась мобильным телефоном.

Матушка уже теряла терпение, ей очень хотелось, чтобы все-таки эта история получилась назидательной.

Как раз в это время вышла книга афонского старца Ефрема Филофейского «Моя жизнь со старцем Иосифом», всем сестрам раздали по экземпляру. В перерывах между приступами и перевязками я читала Пантелеимоне эту книгу вслух. Там описывалась жизнь афонских монахов в отдаленном горном скиту. Книга была написана очень увлекательно, а испытания и болезни, которые выпадали на долю братии, были такие суровые, что Пантелеимона даже как-то сказала:

- Давай почитаем книжку, где кому-то еще хуже, чем нам.

В помыслах Матушке, которые я обязана была писать каждую неделю, я упомянула, что мы читаем эту книгу. Я и не думала, реакция Матушки будет такой бурной. Она вызвала меня к себе, долго кричала, что она мной недовольна, а потом сказала:

- Все трудятся на послушаниях, а вам там заняться нечем, книжки читаете! Читайте псалтирь!

Казалось, что в этом разговоре выплеснулось все ее раздражение упорством Пантелеимоны и моей несостоятельностью выудить у нее это пресловутое покаяние.

Во всех монастырях, и наш не был исключением, читается неусыпаемая псалтирь. Паломники и прихожане подавали записки с именами, а сестры записывали их в помяник. Эта псалтирь вместе с помяником должна была читаться сестрами постоянно, без перерывов, поэтому и называлась неусыпаемой. Поскольку сестры были заняты послушаниями, псалтирь днем читали бабушки из богадельни. Каждой бабушке, а их тогда было четыре, назначалось по три часа псалтири в день. Эти три часа выдерживала только монахиня Еввула, она была еще довольно крепкой, остальные бабушки, как правило, просто дремали над тетрадками все положенные три часа неусыпаемой псалтири. Ночью читали сестры по 2,5 часа. Список ночных дежурств вывешивался после вечернего чая. После целого дня послушаний не спать эти 2,5 часа ночью было очень тяжело. Сестры ходили на дежурство со своими будильниками, чтобы, если случится заснуть, вовремя проснуться и разбудить следующего дежурного.

Уже вечером нам принесли псалтирь на 2 часа. Читать ее было некому. Пантелеимоне было тяжело читать самой, а мне предстояла еще уборка кельи, вынос биотуалета, вечерняя перевязка и мытье посуды. Не читать тоже было нельзя, все таки люди доверили нам молитву о своих близких и заплатили деньги. Решено было, что я буду читать по памяти во время работы все два часа первую кафизму псалтири, которую я знала наизусть еще с Сибири, вслух и про себя. Так я и делала со спокойной совестью.

Глава 21

В начале августа М.Пантелеимону все-таки постригли в монашество. Матушка нашла очень изящный выход из положения. К нам в монастырь время от времени приезжал архиепископ Лонгин из Германии, один из самых авторитетных и уважаемых иерархов Церкви, близко знавший многих великих людей прошлого. Он основал храм Покрова Пресвятой Богородицы в Хельсинки и открыл в лагере смерти Дахау православную часовню. У нас Владыка в тот день служил Литургию, а потом ехал в Боровский монастырь. Мать Николая попросила его зайти и сказать напутственное слово инокине Пантелеимоне. Владыка Лонгин и сам в то время уже болел раком, примерно через год его тоже не стало. После службы Владыка около получаса беседовал с Пантелеимоной, потом уехал. Никто не слышал, о чем они говорили. На занятиях Матушка сказала сестрам, что по словам Владыки Лонгина, м.Пантелеимона не держит ни на кого зла и просит у всех прощения, душа ее успокоилась и во всем раскаялась. В словах такого человека никто бы не стал сомневаться.

Через неделю ее постригли в монашество, оставив прежнее имя. После пострига Пантелеимоне на несколько дней сильно полегчало, она не задыхалась, сидела в келье с блаженным лицом, в белом хитоне с вышитым монашеским параманом на спине. После химиотерапии у нее снова отросли волосы, соверщенно белые и кудрявые. Без платка она была похожа на отцветший одуванчик. На шею ей надели простой деревянный крест, который она специально берегла для этого случая. Этот крест она привезла из Оптиной Пустыни, где раньше была трудницей. Деревянные щепочки, из которых он был сделан, когда-то были в составе досок на помосте звонницы в Оптиной. На этом помосте в пасхальную ночь 17-18 апреля 1993 года сатанист убил ножом двух монахов: иноков Ферапонта (Пушкарева) и Трофима (Татарникова). Третью свою жертву — иеромонаха Василия (Рослякова) убийца ударил ножом в спину недалеко от звоницы. М.Пантелеимона хорошо знала этих братьев, когда жила в Оптиной. Теперь она им молилась, как мученикам.

В какой-то святоотеческой книге я читала, что и больной и тот, кто за ним ухаживает, получают одинаковую награду на небесах. Думаю, это могло бы быть правдой. Очень тяжело постоянно наблюдать чье-то страдание, не в силах хоть чем-то его облегчить. В такие минуты начинаешь сомневаться в милосердии Бога. Мы с Пантелеимоной каждый раз усердно молились перед каждым уколом, а потом больше часа мучились в поисках хоть какой-нибудь вены, в которую можно было уколоть. Один раз после долгих неудачных попыток я в бешенстве швырнула шприц в угол и начала топтать его ногами. Пантелеимона молча ждала, пока я успокоюсь, а потом без всяких эмоций сказала:

- Давай, набирай другой.

Иногда мы разговаривали, она рассказывала мне о своих внуках, о том, как жила до болезни. Про монастырь и про Матушку мы говорили редко. Однажды я попыталась завести об этом разговор, но она только сказала:

- Ты ничего не понимаешь. Я бы никогда сюда не вернулась, если бы мне было куда пойти.

Глава 22

В богадельне жили еще 4 бабушки, за ними ухаживала монахиня Феодора, а в отдельной келье, через стенку с нами, проживала схимонахиня Мария, 95 лет, мама нашего Митрополита Климента. За ней постоянно ухаживала инокиня Нектария, молоденькая, совсем худенькая сестра, с огромными темными глазами, ростом еле достававшая мне до плеча. Когда я только приехала в этот монастырь, она была еще послушницей Никой, пухленькой и очень веселой. Она раньше училась в Калужском Духовном Училище. Поступила она туда на иконописное отделение сразу после школы. М.Нектария была удивительным человеком. Никогда еще ни в ком я не встречала такой доброты, причем не делано-нудно-смиренного характера, когда человек просто старается следовать заповедям, а какой-то естественной доброты и любви, идущих от сердца. Поразительно было, как в таком маленьком худом, болезненном тельце умещалось столько отзывчивости, нежности и заботы ко всем. Она уже много лет была с м.Марией, никто другой долго не мог вынести это послушание. Бабушка не могла сама даже садиться в кровати, за ней нужен был непрестанный уход и днем и ночью. К тому же м.Мария была уже не совсем в своем уме. Помимо этого м.Нектария старалась, как могла, порадовать остальных бабушек, помогала и мне с м.Пантелеимоной, приносила ей букетики цветов, делала массаж. Мы с ней очень подружились.