Механизм пространства - Генри Олди

– Maria, gratia plena, Dominus Tecum, benedicta es in mulieribus…

Коверкая латынь, скверно заученную в детстве, он бормотал молитву и не замечал, что раз за разом гладит рукоять кривого ножа, улыбаясь – тих и безмятежен, как дитя или умалишенный.

– …et benedictus fructus ventris Tui Jesus…

И ветер в парусах откликался нервным шепотом:

– Sancta Maria, Mater Dei…

Примерно в это же время матрос Паоло Ровере заворочался в своем гамаке. Он хотел вскрикнуть, но в глотку набили войлока, а губы смерзлись. «Это сон! – сказал Паоло себе. – Это дурной сон! Сейчас я проснусь, а потом все будет, как обычно…»

– Тс-с-с! – велел ему виконт д'Алюмен, поднеся палец к губам.

У виконта были серебряные пальцы и лицо из лунного молока. Пассажир мерцал, словно морской змей, готовый заключить Паоло в объятья и раствориться в нем. Рука д'Алюмена сжимала перевернутое распятье. Христос, вися вниз головой, плакал. Слезы Спасителя лужей копились на полу, источая запах ладана.

За спиной гостя маячила черная тень, беззвучно смеясь.

Матрос замер, боясь пошевельнуться. В каюте, кроме него, спали еще двое из команды. Они перестали храпеть и пускать ветры, но просыпаться и не думали. Лишь застонал толстяк Луиджи: «Не надо! Прошу вас…» – и смолк, тяжело дыша. Паоло не хотел и думать, что могло испугать толстяка, затевавшего драки в каждой таверне.

– Ты хочешь его съесть? – спросил виконт.

– К-кого? – выдохнул Паоло.

– Я знаю, ты голоден. Смотри, это вкусно…

Д'Алюмен поднес распятье ко рту и откусил основание креста. Он жевал дерево, как коржик, смачно похрустывая. Немой хохот тени служил аккомпанементом этой чудовищной трапезе. Христос рыдал, как младенец, предчувствуя близкую гибель.

– Если ты не съешь хоть кусочек, твой бог не воскреснет, – предупредил виконт. – Тебе оставить ребрышко? Окорок? Филейную часть?

«Богохульник! – едва не крикнул Паоло. – Я убью тебя!»

Вместо этого он шепнул, подражая толстяку Луиджи:

– Н-не надо… прошу вас…

– Значит, ты еще недостаточно голоден, – заключил д'Алюмен, свободной рукой откидывая назад волосы, сотканные из бури. – Хорошо, я милосерден. Я приду завтра. Смотри, дружок, проголодайся как следует…

Гость стал оплывать, будто огарок свечи. Мерцающий воск смешался со слезами Спасителя, впитываясь в деревянный пол. Черная тень отступила на шаг, растворяясь во мраке, и матрос Паоло Ровере услышал дивный баритон:

Кругом вода, одна вода,Но сухо на борту,Кругом вода, одна вода –Ни капли нет во рту.Мой Бог, как пусто в глубине! –Там только гниль и слизь,И твари скользкие наверхОттуда поднялись…[13]

Проваливаясь в горячечный бред, продлившийся до утра, Паоло еще не знал, что все время будет слышать эту песню, похожую на пророчество ведьмы:

Все та же жуть сдавила грудь,Я поглядел назад:О Боже правый! МертвецыПред мачтою стоят!И руки подняты у всех,Прямые, как мечи,И полыхают руки те,Как факелы в ночи…

3

– Вы не поверите, – сказал Андерс Эрстед, – но мне стыдно.

Полковник выглядел не лучшим образом. Простуда сделала то, чего не удавалось тяготам и лишениям дальних дорог. Сейчас Эрстеду легко можно было дать все его пятьдесят с хвостиком. Из носу текло, глаза покраснели и слезились; он гулко чихал, пугая чаек, и утирался клетчатым платком.

Казалось, вчерашний шторм, часть которого «Клоринде» удалось пересидеть в бухте близ Виго, в пестрой компании рыболовецких суденышек, потрепал Эрстеда больше, чем шхуну.

– У вас нет причин стыдиться, Андерс, – возразил князь.

– О, я стыжусь не за себя, друзья мои! – полковник еще раз чихнул. – Что есть насморк перед бессилием цивилизации? Капризы ветра, волнение моря – и вот мы, венцы творения, вынуждены сперва бежать, а там и прятаться. Ну почему Карно такой упрямец? Раскрой он карты, в его распоряжении были бы лучшие умы и лучшие механики! А мы бы, вооружась новым двигателем, истинным Механизмом Пространства, летели бы, опережая бурю, и смеялись над штормами. Морские змеи утопились бы от горя, глядя на нас…

– Вы преувеличиваете, – пафос спутника вызвал улыбку на бледных губах князя. Чувствовалось, что он уважает веру Эрстеда в могущество науки, как уважал бы любую другую веру, но разделяет ее не до конца. – Во-первых, Карно не такой уж упрямец. Он просто индивидуалист, как большинство умников, и патриот, как большинство выпускников лицея Карла Великого. Одно, помноженное на другое, дает ужасающие результаты. И государство беззастенчиво пользуется сей математикой. Уж поверьте – мы, поляки, знаем в этом толк…

– Во-первых? Значит, есть еще и во-вторых?

– Есть. Я не знаю, в чем соль открытия Карно. Допустим, это нечто сногсшибательное. Паровые двигатели сдохнут от зависти, узнав про французский феномен. Но шторм есть шторм, и смеяться над ним – опасно.

– В штормах вы тоже разбираетесь, как поляк? – рискнул сострить Огюст.

Князь остался серьезен.

– Нет. Как поляк, я разбираюсь в опасностях.

– Например?

– Например, в тех, к которым приводит излишне развитое чувство юмора.

Прикусив язык, Огюст сделал вид, что любуется красотами Атлантики. Меньше всего он хотел бы обострять отношения с Волмонтовичем. Князь недолюбливал молодого человека с первого дня знакомства. И каждую минуту был начеку, подозревая: вот-вот Шевалье кинется душить полковника Эрстеда, рыча диким зверем.

Зная гонор поляков, Огюст не понимал, как князь доброй волей согласился играть роль телохранителя при заурядном, в сущности, путешественнике. И не хотел признаваться самому себе, что боится Волмонтовича – черного ворона-хищника.

– Дело не только в Карно, – Эрстед воодушевился. Разговор излечивал его лучше микстур и припарок. – Мы стоим на пороге великолепного прорыва! Якоби-старший заверял меня, что два-три года, максимум пять, и он пустит по Рейну баркас, влекомый электродвигателем. Вот тут и посмотрим на их состязание с Карно…

Мимо прошел матрос, волком зыркнув на мирно беседующих пассажиров. Чем ему не понравился баркас с электродвигателем, осталось загадкой. Шевалье отметил, что бессознательно матрос погладил рукоять ножа, торчащего из-за кушака, и убрал ладонь не сразу, с явным сожалением.

– Вы что-то хотели? – повернулся к нему князь.

– Да! – с вызовом ответил матрос. – Еще как хотел, синьор!

И, тихо бранясь, полез на мачту.

В последние дни команда, за исключением капитана Гарибальди, без видимых причин озлобилась на гостей шхуны. Пение князя встречалось гробовым молчанием. Когда он решил исполнить «Третью песню Эллен» Шуберта, его заставили прекратить на середине первого куплета. Тщетно князь объяснял, что это не «Ave Maria», как решили моряки, а «Дева Озера» за авторством Вальтера Скотта, что две строки известной молитвы, обращенной к Богородице, лишь включены в поэму – ничего не помогало.

Ему сказали, что такие слова в его устах – кощунство.

Пожав плечами, Волмонтович затянул комические куплеты. Никто не смеялся. Шутки Эрстеда также не разрядили ситуацию. Полковника назвали богохульником, хотя анекдот, рассказанный им на баке, не смутил бы и Папу Римского. Князь взялся за трость, требуя извинений, матросы взялись за ножи, и едва не случилось драки.

Команда, ворча, разошлась только после вмешательства капитана.

– Мертвецы, – сказал один матрос другому, толстому и красному от дурной крови, кивком указав на князя, – пред мачтою стоят! Вещий сон, говорю тебе, Луиджи…

– Ага, – согласился толстяк, нагло толкнув Огюста плечом. – Вещий. Ничего, и мертвецы своего дождутся…

Огюст искренне надеялся, что они доберутся до Ниццы раньше, чем на корабле случится бунт. Матросы ли прирежут пассажиров, пассажиры ли перебьют экипаж – в любом случае ничего хорошего ждать не приходилось. Он плохо спал, чувствуя, как копится раздражение, готовое выплеснуться наружу. Мерещилась баронесса, зовя вернуться в Париж; дважды снился желтозубый мистер Бейтс с пистолетом. Механизм Времени сбоил, отказываясь подчиняться. Молодой человек нервничал, не зная, чего ему хочется больше – оставаться в своем «хроносекторе» или ринуться вперед по двойной спирали?

– Прошу прощения, драгоценные синьоры! – отдав все необходимые распоряжения, капитан Гарибальди быстрым шагом направился к пассажирам. – Синьор Огюст, разрешите мои сомнения. Они мучат меня давно. Я всегда полагал, что с ростом образованности человечество освободится от язв прошлого. Как вы думаете, это верно?

– Думаю, что да, – ответил Шевалье.

И вздрогнул, сообразив, что косвенным образом подтвердил один из тезисов иллюминатов.

– Отлично! Но если мы говорим, что в Грядущем люди станут свободны, мы подразумеваем свободу для всех. Я прав?

– Вы правы, синьор Джузеппе.

– Ах, как жаль! – огорчился капитан. – Вы просто расстроили меня, синьор Огюст…