Газета Завтра 481 (6 2003) - Газета Завтра Газета

В мировой сети, помимо вала весьма циничных антисемитских шуток (в продолжение темы "евреи в космосе"), все больше и больше комментариев на тему мистической подоплеки случившегося.

Немудрено, что накануне большой войны на Ближнем Востоке взрыв шаттла все чаще интерпретируется, как грозное предзнаменование, предупреждение, посланное свыше американцам, израильтянам и лично Джорджу Бушу (как известно, траектория приземления "Колумбии" пролегала над семью американскими штатами, но взрыв произошел над родиной президента США — Техасом). Знаменательно и то, что корабль стал разрушаться в небе над небольшим американским городком с названием Палестина. Здесь уместно вспомнить некоторые факты биографии первого израильского астронавта, погибшего на борту "Колумбии". Полковник ВВС Израиля Рамон в 1981 году принимал участие в бомбежках Бейрута, а спустя девять лет выполнял задания в небе над Ираком в рамках операции "Буря в пустыне". Показательно и то, что из семи членов экипажа погибшей "Колумбии" пять были военными летчиками (как известно, стратеги Пентагона успех операции против Хусейна напрямую связывают с работой авиации).

Ни для кого не секрет, что последнее задание "Колумбии" было в первую голову связано с военными целями и задачами, а именно с подготовкой операции "Шок и трепет". Говорят, что в ходе полета с орбиты был снят один из спутников-разведчиков, и в момент катастрофы на борту шаттла находился блок информации, необходимой для начала боевых действий против Ирака. Иные считают, что программа поисков обломков "Колумбии" нацелена на обнаружение некоего контейнера, в котором содержатся бесценные данные наблюдения будущего театра военных действий.

Правда это или нет, в ближайшие годы мы все равно не узнаем. Однако психологический фон случившегося обращает на себя внимание. Несмотря на "ужасную трагедию" и "взрыв патриотизма", не все найденные жителями Техаса обломки "Колумбии" были переданы в руки специалистов НАСА. Часть их попала на черный рынок раритетов, и сегодня в интернете можно без труда найти объявления о продаже мрачных сувениров, упавших на землю с высоты 60000 метров…

Так или иначе, в преддверии большой войны с миллионами жертв безудержное оплакивание семерых астронавтов в мировых СМИ со всей очевидностью носит конъюнктурный характер и свидетельствует скорее об ангажированности последних, а не реальных настроениях, царящих в умах большинства. Как и в случае с катастрофой 11 сентября, можно говорить о том, что одна часть мира злорадствует, а другая… ликует.

Политика США последних лет, действия Израиля по отношению к палестинцам, заставляют воспринимать катастрофу челнока именно как военную неудачу определенных государств, а не как общечеловеческую трагедию. Большинству населения планеты чуждо и отвратительно чувство сопереживания планам Пентагона по превращению зоны Персидского залива в базовый район развертывания мировой гегемонии США.

P. S. Что же касается мечты евреев об "иудейском Гагарине" (так перед полетом "Колумбии" называли израильские газеты летчика Рамона), то представляется очевидным следующее: прежде чем засылать своего первенца на орбиту, народу израилеву следовало бы позаботиться о мирном и альтруистическом характере его миссии.

Говорят, вид Земли с орбиты потрясает воображение. Наша планета кажется младенцем, царственно спящим в люльке Вселенной. Это рождает в душах космонавтов особого рода отцовскую нежность. Чувства тревоги и заботы. Согласитесь, по сравнению с этими впечатлениями экспортированная в космос психология захватчиков, "колонистов", экспансионистов кажется глупостью и недоразумением.

От Москвы до России

Савва Ямщиков

11 февраля 2003 0

Февраль, Михайловское, Псков

В обыденной жизни чудес не бывает. Свидетельства святости, даруемые Богом, — лишь зримые напоминания о вечности бытия, бесплотные знамения Творца, указующие людям пути к духовному совершенству. В обыденной жизни случаются озарения, ради которых стоит терпеть невзгоды, прощать несправедливые обиды, помогать оступающимся, верить единожды солгавшим.

Я пишу эти строки под впечатлением такого озарения, дарованного мне судьбой, еще не кончившегося, ублажающего мою душу, радующего мой глаз, заставляющего на эти мгновения забыть о мирской суете и обыденной скуке и тяжести повседневья.

«Мороз и солнце, день чудесный! » Сколь часто повторяем мы эти слова поэта к месту и не к месту. А сегодня я иду к его Михайловскому приюту сквозь мороз и солнце, когда-то увиденные им и воспетые на века. Дорожки пусты и уединенны впервые за десятки лет моих михайловских встреч. В доме поэта, обычно наполненном толпами туристов, озвученном рассказами экскурсоводов и восторженными репликами паломников — недвижная тишина. Так, видимо, было, когда хозяин в «день чудесный» уезжал в Тригорское, а Арина Родионовна, заботливо убрав покои своего любимца, уходила к себе в домик-баньку. Сразу разочарую читателя — никаких видений из прошлого в пустынном сем приюте мне не явилось. Внимательно вглядывался я в ставшие почти родными лица Сергея Львовича, Надежды Осиповны, Оленьки, Левушки. Может, и они смотрели, с каким благоговением склоняюсь я над книгами, написанными их одержимым Божественным вдохновением родичем. Единственный голос, услышанный в этой вековой тишине, принадлежал девушке-смотрительнице, не сумевшей сдержать своего восторга, навеянного морозом и солнцем, и разделившей его с единственным посетителем. Любезно помогла она мне спуститься по обледеневшим за ночь ступенькам Пушкинского дома, с крыльца которого открывались виды сразу и на застывшую Сороть, и на Маленец и Кучане. Рукой подать до Петровского, Тригорского, Савкиной горки — торжественных, нарядных, словно собравшихся отметить важное событие в своей жизни. Так оно у порога — это событие!

Десятого февраля в сто шестьдесят шестой раз помянет Россия убиенного драгоценного своего сына, а четырнадцатого числа отметит столетний юбилей человека, сохранившего для современников и потомков память о Пушкине.

Так было и так будет — дата смерти поэта и день рождения его родственника по духу Семена Степановича Гейченко станут вспоминаться в одной седьмице.

Тих и пустынен сегодня приют неистового Симеона (он ведь назван в честь Симеона Богоприимца, в день его ангела принимающего младенца Иисуса Христа). Останавливаюсь у веранды, некогда заставленной полчищами диковинных самоваров, снимаю шапку и повторяю только что прочитанные в Пушкинских покоях слова молитвы: «Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Семена в месте светле, месте злачне, месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь и печаль…».

А перед глазами летний псковский вечер 1971 года. Мы открываем выставку псковских икон, только что отреставрированных, чудом в те безбожные времена показанных в залах и галереях Москвы и Ленинграда. Во дворе Поганкиных палат праздничное стечение людей. С крыльца, заменившего трибуну, с восторгом любуюсь теми, кто пришел разделить с нами радость открытия. Митрополит Псковский Иоанн, в юные годы келейник опального патриарха Тихона; Семен Степанович Гейченко, хранитель Пушкиногорья; архимандрит Алипий, настоятель Псково-Печерского монастыря; Леонид Алексеевич Творогов, создатель Древлехранилища книг в Псковском музее, рыцарь русской науки, один из ее великомучеников; Иван Степанович Густов, первый секретарь Псковского обкома КПСС, так много сделавший для псковичей; Лев Николаевич Гумилев, великий ученый, приехавший заказать крест на могилу своей славной матери Анны Андреевны Ахматовой; молодые, мощные, уверенные в себе хранители древней Псковской архитектуры — реставраторы Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын, Михаил Семенов; Петр Тимофеевич Фомин, профессор, а потом ректор Ленинградской Академии художеств, тонкий лирический певец пейзажей Псковщины. В толпе много приезжих из Москвы, Ленинграда, Новгорода, и среди них выделяется своей красотой и поистине гвардейской выправкой влюбленный в Псковскую землю, прославляющий ее в своих очерках Александр Проханов.

На следующий день после открытия иконной выставки вместе с архимандритом Алипием, на многие годы заменившим мне унесенного войной отца, едем в гости к Гейченко. Несколько дней назад мягким, но строгим жестом прервал он наши застольные пересуды о хозяине Михайловского. Разгоряченные коньяком чесали мы бескостные языки, потешаясь над причудами «Соломон Степаныча», понаставившего в Святогорье жестяных голов — пивных ларьков « а ля Руслан и Людмила»«, повесившего »златую цепь на дуб тот« и вообще чудившего безмерно. Мне, как наиболее близкому из всей компании, досталось от батюшки сполна, согласно принципу »наказую, кого люблю«. »Не страшно, что в рот, а стращно, что изо рта«, — сказал отец Алипий, прищемив наши болтливые уста.