Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Придет, бывало, поворкует то с дедом, то с отцом и исчезает так же внезапно, как появился.
Натянув на голову одеяло, я прислушиваюсь. Наш кирва отлично говорит по-армянски, а дед и отец по-азербайджански, потому беседа часто переходит с одного языка на другой. Я тоже с малых лет знал азербайджанский язык почти как родной.
— Слышал новость, кирва? — говорит вполголоса дед. — Объявился какой-то Нжде. Опять дашнаки мутят народ.
Я навострил уши.
— Да, слыхал. И у нас поговаривают о нем. Но кого собьет с толку эта болтовня!
— В пятом году у них ничего не вышло, — не без гордости замечает отец.
Я знал, что в пятом году, когда соседние селения были сожжены дотла, Узунлар и Нгер продолжали жить в мире и согласии. Об этих днях любили вспоминать у нас в доме.
— Мы соседи, по-соседски и будем жить, — сказал Боюк-киши.
Уже за полночь. Мужчины не переставая курят, обволакивая друг друга едким дымом. Аво уже заснул, а я стараюсь уловить каждое слово. Но вот досада, бабушка начинает возню с ужином.
Делать нечего, я кладу палец в рот, чтобы не заснуть, и жду, когда опять начнется разговор.
Бабушка поставила перед дедом еду и вопросительно посмотрела на кирву. Боюк-киши засунул чубук в карман чухи, встал, подошел к полке, где хранилась посуда, из которой он ел, когда бывал у нас. По обычаю, мусульманин не может есть из одной посуды с христианином. Но, прежде чем приняться за еду, Боюк-киши расстелил коврик и, приподняв полу своей чухи, опустился на колени, чтобы сотворить намаз.
Дед, казалось, не замечал всех этих приготовлений. Выждав, пока наш кирва совершил намаз, дед продолжил прерванную беседу.
— Конечно, уста, — сказал Боюк-киши, — разговоры о войне не из приятных.
— Да, да, кирва, — вздохнув, согласился дед.
— Кирва, — прошептал я, преодолевая сон, — теперь и я кирва. — И от этого слова у меня на душе стало так хорошо!
*
Как и следовало ожидать, у меня объявились завистники. Еще бы! Я первый из всех нгерских ребят удостоился такой чести: у меня есть кирва. Пусть он пока сосунок, что из того? Я ведь тоже не ахти какой большой. Как говорят, по кастрюльке и крышка.
Не знаю, как взрослые, но я так боюсь за Али. А что, если ихний Азраил [30] возьмет да зарежет его крылом? Он ведь нашему богу не подвластен. Какими глазами я буду смотреть после этого на Боюк-киши? А еще нашлись умники, которые завидуют мне.
Завидовал мне прежде всего, конечно, Аво. Он сказал:
— У каждого нгерца есть кирва в Узунларе. Теперь он есть даже у Арсена. А почему мы не можем иметь? Чем мы хуже?
В самом деле! В нашем селе нет дома, который не имеет в Узунларе побратима, кирву. Мы хоть малы, но нгерцы, поэтому предложение Аво было встречено бурным одобрением.
Познакомить нас с узунларскими ребятами взялся Азиз. Там у него осталась бабушка доживать свой век под родным кровом, и он частенько навещал ее. Возвращался он оттуда всегда с целым коробом новостей.
Оставив нас на пригорке, в зарослях непролазного вереска, Азиз спустился под гору, где пасся скот. Вернулся он тотчас же с тремя подростками. Через плечо у каждого была перекинута тряпичная сума.
— Знакомьтесь, — представил нам спутников Азиз. — Вот это — Кочак-Наби, а это — Кёр-оглы [31]. Третий клички не имеет. Он сам герой.
Мальчики от смущения переминались с ноги на ногу. Тот, которого называли Кочак-Наби, был загорелый дочерна крепыш, двое других, видно, не отличались особым здоровьем, но были высоки ростом.
Мы пожали друг другу руки и, как этого требовал обычай, обменялись подарками. Кочак-Наби подарил мне бабку с тяжелым низом, заправленную свинцом. Я, не задумываясь, преподнес ему свистульку — подарок Савада, которую не уступил бы даже родному брату. Мальчик тут же поднес ее к губам. Пригорок огласился веселой трелью. Лицо мальчика зацвело счастливой улыбкой.
— Как тебя звать? — спросил я.
— Али.
— Али? — не поверил я своим ушам. — У меня есть в Узунларе кирва — тоже Али. Правда, ему только годик.
— Сын Боюк-киши? Как же, как же, знаем! Он даже мне племянником приходится. С этого дня ты мой кирва, я — твой, — сказал он, рассматривая свистульку.
Для закрепления дружбы мы обнялись, поцеловались.
— Как зовут твоего отца? — спросил Али.
— Мурад. Но меня больше знают по деду, уста Оан его зовут.
— Знаю, знаю! Гончар. Мы только у него и покупаем кувшины. Отец говорит, что у твоего деда легкая рука.
— А кто твой отец? — в свою очередь, поинтересовался я.
— Муса Караев. Он у Абдуллы-бека работает. У нас отца уважают, — с гордостью сообщил Али.
— Он, значит, батрак? — спросил я.
— Как сказать… — замялся Али. — Корову купили, задолжали Абдулле-беку, и с тех пор отец отрабатывает за нее.
— Мой отец тоже. После коровы.
Мы помолчали, пораженные сходством.
— А Вартазар отца твоего бьет? — вдруг мрачно спросил Али.
— Вартазар бьет всех, но отца моего не трогает. Боится. Отец мой сильный, — ответил я не без гордости.
— Мой отец тоже сильный, но люди Абдуллы-бека его избили, который день лежит. Рукой не шевельнет, так отделали его, проклятые!
Глаза мальчика сверкнули злым огоньком.
— А я из пращи без промаха стреляю, — неожиданно объявил Али.
— Без промаха? Из пращи? — не поверил я. — Быть того не может. Я тоже из пращи бью птиц, но чтобы без промаха…
— Хочешь я покажу, как умею стрелять? — предложил Али.
— На пари?
— Нет, просто так. Чтобы ты не думал, что я хвастун. До чертиков не люблю брехунов, — заявил Али.
Сказав это, он извлек из кармана пращи — черный язычок из кожи на длинных тесемках. Дал мне потрогать, полюбоваться ими.
— Давай посостязаемся в меткости, кто как стреляет, — неожиданно предложил я, достав свои пращи — тоже из черной кожи, на таких же длинных тесемках, с которыми я не расставался ни на минуту.
— С этой штукой, — я показал на свои пращи, — мы тоже умеем обращаться. Не маленькие.
— Давай, — сразу согласился Али.
— На интерес? — снова спросил я, подзадоривая себя.
