Бродяги Севера (сборник) - Джеймс Кервуд

В начале великой бури Мики находился около Джексонова Колена, и инстинкт подсказал ему, что как можно скорее надо пробраться в самую глушь дремучего леса. Здесь он забился под валежник, образовавшийся из вывороченных с корнем деревьев и обломанных вершин, и целых три дня просидел здесь без движения. Тут-то, в самом центре разыгравшейся непогоды, его и охватило безумное желание вернуться в берлогу к Ниве и тесно к нему прижаться, хотя Нива и лежал как мертвый. В его памяти вставали такие яркие воспоминания об их странной дружбе, совместных скитаниях по лесам и по долам, об их радостях и скорбях в те дни и месяцы, когда они, точно два брата, вместе и боролись друг с другом, и пировали! И в то время как он об этом грезил, сидя в своем темном углублении под буреломом, его все больше и больше засыпало снегом.

Ему снился Чаллонер, его бывший хозяин, в те счастливые, веселые дни, когда он был еще маленьким щеночком, снился Нива, когда его лишили матери и осиротелым принесли тогда к озеру на стоянку, и все то, что они потом пережили вместе; снилось ему также и то, как он потерял потом хозяина и как странны и полны волнений были их приключения в лесу; и еще он видел, как Нива запрятался в берлогу и в ней заснул. Этого уж он никак не мог объяснить себе даже в грезах. Пробуждаясь и прислушиваясь к буре, он недоумевал, почему именно Нива как-то сразу вдруг перестал ходить вместе с ним на охоту, а вместо этого свернулся шариком и заснул так крепко, что Мики никак не мог его разбудить. И в течение долгих часов этих трех суток бури голод подтачивал его жизненные силы все-таки больше, чем сознание одиночества. И когда наутро четвертого дня он выбрался наконец из своей засады, то его ребра уже выдавались наружу, а глаза подернулись красноватой пленкой. Он поглядел на юг, потом на восток и заскулил. В этот день он прошел целые десять миль, утопая по самый живот в снегу, до того места, где покоился в берлоге Нива. На этот раз солнце уже горело ослепительным огненным шаром. Оно было так ярко, что от блеска снега кололо ему глаза, а красноватая пленка на них сделалась еще краснее. Но к тому времени, как он стал приближаться к концу своего пути, на западе уже догорала одна только холодная, оранжевая полоса. Когда же он наконец добрался до того самого места, где Нива нашел для себя берлогу, то над вершинами деревьев стали уже сгущаться сумерки. Но никакой берлоги там уже не оказалось. Все было покрыто чудовищным снежным заносом. Все овраги, скалы и кусты были засыпаны под один общий уровень. В том месте, куда должно было выходить устье пещеры, находился только громадный сугроб в десять футов толщиною.

Озябший и голодный, похудевший после долгих дней и ночей, когда ничего не пришлось поесть, потеряв последнюю надежду на то, чтобы повидать друга, которого погребли под собою безжалостные снежные громады, Мики повернул назад и побрел по своему же собственному следу. Ему теперь не оставалось больше ничего другого, как только искать свое же прежнее логовище под буреломом, и он уже не чувствовал и в себе самом того веселого друга и брата, каким он был до сих пор для медведя Нивы. Ноги у него болели и кровоточили. Но он все-таки шел. Показались звезды. При их бледном свете ночь казалась жутко белой; было холодно, невероятно холодно. Стали трещать деревья. Время от времени раздавались звуки, похожие на револьверные выстрелы. Это мороз впивался в самую сердцевину леса. Теперь было уже тридцать градусов ниже нуля, но с каждой минутой становилось все холоднее. Единственной целью Мики было поскорее добраться до своего логовища. Никогда еще раньше его сила и выносливость не подвергались такому тяжелому испытанию. Более старые собаки на его месте уже давно свалились бы на дороге или приткнулись бы где-нибудь поблизости, чтобы отдохнуть. Но Мики был подлинным сыном гиганта Гелы из макензийской породы. Он продолжал идти вперед настойчиво – до смерти или до победного конца.

Но произошла вдруг странная вещь. Он прошел двадцать миль от своего логовища до берлоги и пятнадцать из двадцати по обратному пути, как вдруг под его ногами провалился снег и он внезапно свалился куда-то вниз. Собравшись с усталыми мыслями и поднявшись на окоченевшие ноги, он увидел, что попал в какое-то довольно странное место. Он свалился в какую-то яму, воронкообразной формы, края которой были обложены прутьями. В ноздри ему вдруг ударил запах мяса. И действительно, он натолкнулся там на мясо, находившееся от его носа на расстоянии всего только какого-нибудь одного фута. Это был кусок оленины, насаженный на вбитый в землю кол. Не задаваясь вопросом, откуда он тут появился, Мики жадно вцепился в него зубами. Объяснить это приключение мог один только Жак Лебо, живший в восьми или десяти милях от этого места к востоку. Мики провалился в одну из расставленных им ловушек, а то, что он ел в ней, было положено туда для приманки.

Мяса было немного, но оно зажгло у Мики кровь новой жизнью. В его ноздрях еще стоял запах съестного, и он стал разгребать лапами снег. Скоро его когти задели вдруг за что-то твердое и холодное. То была сталь – еще один капкан для более мелких животных. Мики удалось наконец вытащить его из-под снега, и в нем оказался давно поймавшийся в него огромный полярный заяц. Снег так хорошо сохранил его, что он даже и не одеревенел, хотя, видимо, околел уже несколько дней тому назад. Пир Мики кончился только лишь с последней косточкой. Он съел даже и голову от зайца. Покончив с ней, он выскочил из западни, добрался до своего логова и до следующего утра сладко проспал в своем теплом убежище.

В тот же день Жак Лебо, которого индейцы за его бессердечие с животными прозвали «человеком со злым сердцем» (Мушет-Ша-Ао), обошел все свои капканы и ловушки, перестроил разрушенные бурей западни и расставил новые.

А когда наступил вечер, то Мики снова вышел на охоту и вдруг натолкнулся на его след, оставленный им на занесенном снегом болоте, в нескольких милях от своего логова. Но душа Мики в этот момент уже не волновалась больше тоскою по хозяину. Он подозрительно обнюхал следы, оставленные лыжами Лебо, и его спина вдруг ощетинилась, когда он стал ловить ноздрями ветер и прислушиваться. Он осторожно пошел по следу и через несколько сот ярдов натолкнулся вдруг на один из капканов Лебо. Здесь опять нашлось мясо, приколотое на колышке. Мики дотронулся до него. Из-под его передней лапы вдруг послышался коварный треск, и сомкнувшиеся неожиданно стальные челюсти западни бросили ему прямо в глаза целые комья снега и маскировавшую западню кучу хвороста. Он заворчал, отпрыгнул и несколько времени прождал, уставившись глазами на капкан. Затем он стал вытягивать шею до тех пор, пока наконец не смог добраться до мяса, но при этом не сделал ни единого шага вперед. Таким образом ему удалось понять, в чем состояла вся хитрость устройства стальных челюстей капкана, а инстинкт подсказал ему, как надлежало ему избегать их и впредь.

Он прошел по следам Лебо еще с треть мили. Смутно предчувствуя угрозу еще новой опасности, он тем не менее не сворачивал с проложенного следа. Какой-то могучий импульс, которому он был не в силах сопротивляться, влек его все дальше и дальше. Он достиг второй западни и на этот раз стянул мясо с колышка, даже не приводя в действие пружину, которая, как он теперь отлично знал, скрывалась тут же. Ему ужасно хотелось хоть одним глазком взглянуть на человека. Но спешить все-таки было некуда, и пока что он стянул мясо еще из третьего, четвертого и пятого капканов.

Затем, когда окончился день, он повернулся к западу и быстро покрыл все пять миль, отделявшие его от логова.

Через полчаса по следу, оставленному им вдоль капканов, прошелся и сам Лебо. Подойдя к первому пустому капкану, он увидел около него следы, оставленные Мики.

– Черт возьми, волк! – воскликнул он. – Да притом еще и среди белого дня!

Вслед за тем по его лицу медленно пробежало выражение удивления. Он опустился на колени и стал внимательно осматривать эти следы.

– Нет! – проговорил он, задыхаясь. – Это собака! Проклятая дикая собака обкрадывает мои капканы!

Он поднялся на ноги и разразился ругательством. Затем вынул из кармана маленькую оловянную коробочку и достал из нее шарик, скатанный из сала. В него был положен стрихнин. То была приманка с ядом, специально заготовленная для волков и лисиц.

Предвкушая, как он отравит вора, Лебо засмеялся и прикрепил сало с ядом к колышку.

– Достанется же тебе на орехи, проклятая собака! – проворчал он. – Я тебя проучу. Завтра же околеешь!

И у каждой из обкраденных ловушек он поместил по заманчивому кусочку сала.

Глава XIV

На следующее утро Мики опять выступил на осмотр всей линии расставленных ловушек. В сущности, его привлекало не то, что он мог так легко добыть себе из них пищу. Ему было бы гораздо приятнее поохотиться на живую дичь самому. Его, точно магнитом, притягивал к себе след человеческих ног со своим запахом человека. И в тех местах, где этот запах был особенно силен, ему так и хотелось лечь прямо на снег и подождать. И тем не менее наряду с этим смутным желанием в Мики пробуждались и страх и сознание необходимости быть особенно осторожным. Он не задержался ни у первого, ни у второго капкана. Но, помещая свою приманку в третий капкан, Лебо почему-то очень долго провозился с ней, и комок жира с отравой вследствие этого сильно стал отдавать запахом от его рук. Лисица, наверное, сейчас же отвернулась бы от него. Однако Мики все-таки стащил его с колышка и бросил его на землю между передними лапами. Вслед за тем он огляделся по сторонам и стал прислушиваться в течение целой минуты. Далее он лизнул сало языком. Запах от рук Лебо помешал ему проглотить это сало сразу, как он сделал это с мясом оленя. И он стал подозрительно переваливать отравленную пилюлю между зубов. Сало имело приятный, сладковатый вкус. Мики совсем было уже приготовился проглотить его, как вдруг обнаружил в нем другой, уже менее приятный вкус. Тут он выплюнул решительно все, что было у него во рту. Но едкое, жгучее действие яда продолжало терзать ему язык и полость рта. Ожог стал забираться все глубже и глубже. Мики набрал полную пасть снегу и стал глотать его, чтобы хоть сколько-нибудь уничтожить жгучее ощущение, которое ползло все дальше и глубже, как бы подбираясь к самому существу его жизни.