Степь зовет - Нотэ Лурье

— Почему? Потому, что ты за коллектив, а ему коллективов не надо, ему и одному хорошо.

— И что из этого?

— А то, что нечего лезть к нему, и не один я так думаю.

— Дурак!.. Поверь мне, — добавила она спокойнее, — он еще будет работать в колхозе не хуже других. Надо его переупрямить.

— Как же, надейся! Переупрямишь его! Да и знаешь что, как-нибудь обойдемся без него. Что ты в нем нашла?

— Ну, хватит. — Элька нахмурилась. — Хватит, наговорились.

Она повернулась и быстро убежала во двор. Коплдунер постоял, подумал и пошел в сад, к Насте.

По ставку пробегала утренняя прохладная рябь. Из прибрежных камышей поднимался густой туман и белесыми полосами тянулся к гуляйпольским курганам.

Только что встало солнце, алым арбузным кругом повисло над баштанами, и на крылья ветряка легли розовые пятна.

На краю хутора, где стоял ветряк, было непривычно тихо. Не слышалось шума жерновов. Яков Оксман, жалкий, босой, с волочащимися по земле белыми тесемками подштанников, топтался на деревянных ступеньках, горестно бормоча:

— Сколько лет она мне служила! А теперь конец… нету мельницы… конец…

На солнечном песчаном пригорке собрались хуторяне, задрав головы, глазели на дрожащие крылья и почесывались со сна.

— Только собрался было немного ячменя смолоть…

— Развалюха. Как она еще держалась…

— И надо же было ему, старому дурню, положиться на чужого человека! — причитала Нехама. — Оставил его одного на мельнице. Ох, боже ты мой…

— Не кричи, — жалобно просил Оксман. — Теперь уже все равно. Пропало, ничего не поделаешь. Он не виноват, не кричи, прошу тебя! Хоть с мельницей, хоть без мельницы, все разно, слава богу, бедняки…

— Подайте на бедность! — насмешливо бросил кто-то в толпе.

— Пусть бы он выкопал пшеницу, которую припрятал…

— Жди, как же…

Оксман все топтался на ступеньках, а Нехама кричала и бранила его.

На выпасе за огородами показался Юдл Пискун. Он шел густой луговиной, как видно, со стороны Черного хутора. Вдруг он остановился, посмотрел на толпу у песчаного пригорка и юркнул в сторону.

„Угораздило его вылезти среди бела дня! — Яков Оксман был вне себя. — Не мог притащиться ночью, воровское отродье! Зачем было с ним связываться? Ведь под петлю подведет, разбойник“.

Он поднял голову и, выставив худой кадык, смотрел на истрепанные крылья ветряка, с которых, чуть подрагивая, свисали лохмотья мешковины.

„Пусть теперь забирают. Пускай поездят в Блюменталь с мешками, чтоб им пусто было! Ничего, еще придут ко мне на поклон! Дожили! Собственное добро приходится ломать. Своими руками свою же мельницу… — злобно дернул он себя за жидкую седую бородку. — Я им своего нажитого, я им своего кровного не отдам“.

Он схватился за грудь и закашлялся.

„Куда там! Не та сила… Нет, нет, не то время… Не тот хутор“.

Он устало сел на стоптанные ступеньки бездействующего ветряка и опустил голову на худые, дрожащие колени.

Кто знает, может, он в последний раз сидит у этой мельницы, где хозяйничали его отец и дед… Кто знает, что ждет его завтра… Его брата, Сендера Оксмана, уже выгнали из собственного дома…

Он поднял глаза на лесенку, которая вела внутрь ветряка.

Когда-то на этих ступеньках сидел, развалясь и важно поглядывая сверху вниз, реб Завл, его отец. Каждый вечер вокруг него собирались все почтенные хозяева и степенно беседовали о делах общины, о ценах на зерно.

Целые вечера просиживали они, бывало, на ступеньках оксмановской мельницы, единственной мельницы в хуторе, и слушали, как шумят на ветру крылья, как стучат жернова и суетится хромоногий Давидка, который прослужил Оксманам не один десяток лет… И все это ушло навек, никогда не вернется, все растоптано… Но он, Яков Оксман, не позволит себя растоптать!

„Сегодня же схожу к Березину поговорить о нашем коллективе“, — решил Оксман.

Уже мычали у дворов коровы, когда Шефтл Кобылец вернулся с поля. Он вкатил жатку в клуню, а сам ускакал к ставку — поить своих буланых. В меркнущем зареве заката горели лучинками прибрежные камыши, отбрасывая красноватые тени на воду, и казалось, там, под водой, тоже дотлевает огромный костер.

Шефтл сбросил с себя одежду и, нагой, верхом на лошади, ворвался в зеленовато-красную воду.

Буланые плыли бок о бок, прядая ушами, а Шефтл обмывал рукой их пыльные спины. Вокруг летели брызги, вода бурлила, и по ставку перекатывались маленькие волны. Шефтл бросил быстрый взгляд на камыши, словно ожидал, что снова увидит, как девушка, наклонившись, полощет в пруду кофточку. Он уже несколько дней не видел Эльки, и каждый день казался ему годом.

Назад, в хутор, он тоже скакал галопом, хотя дорога шла в гору. Загнав лошадей в конюшню, Шефтл свернул самокрутку и вышел на улицу.

Около двора Онуфрия Омельченко он увидел Эльку. Она шагала навстречу, словно поджидала его.

На минуту у Шефтла пресеклось дыхание, земля рванулась из-под ног, точно его корова подняла на рога. С трудом глотнув воздух, он неуверенно направился к Эльке.

„Не могу без нее, — подумал он. — Тянет — и все тебе тут. Как подсолнух за солнцем, так и я за ней“.

Всю прошлую ночь Шефтл валялся без сна в высокой телеге, что стояла у него в глубине двора, лежал, зарывшись головой в сено, и до одури, до сладостной боли в сердце думал, какое хозяйство они подняли бы вдвоем! Что ему коллективы, провались они со всеми тракторами вместе! То ли дело — он да она, ладная была бы пара…

Он тешился этой мыслью, как крестьянин удачным урожаем. Зарывшись в сухое, душистое сено и жмуря в полудреме глаза, он видел…

Зима. Шефтл, закутавшись в старый полушубок, охапками таскает в сени бурьян. Бурьян сухой, смешанный со свежей пшеничной соломой. Во дворе, над хутором, по всей степи бушует метель, хлещет снегом в замерзшие окна, завывает в трубе. Снег валит и валит; замело все дороги, занесло гуляйпольские могилки и деревенские мазанки. А он, Шефтл, сбросил в сенях полушубок и облепленные снегом валенки и, босой, улегся рядом с Элькой на разостланной возле печи соломе. Он подкидывает в топку бурьян, сухой бурьян вспыхивает ярким пламенем, трещит и брызжет жарким теплом. И теплый розовый отсвет огня падает на Эльку, на ее разметавшееся тело…

От соломы пахнет степью. Элька вздыхает, придвигается к Шефтлу… Из скотного двора слышится мычание коровы и ржание буланых, а под добротной кровлей на чердаке воркуют его голуби. В хате тепло. Элька подсушивает полную сковородку подсолнухов, и они лежат на соломе и щелкают семечки, а за окнами свищет вьюга, заметает снегом канавы и замерзшие стога, заносит дороги, хлещет в незащищенные кровли соседних хибарок.

Но что до этого Шефтлу Кобыльцу! Его двор огорожен со всех сторон, сто хата хорошо обмазана коровяком с глиной, и он сам, его скотина и птица обеспечены кормом на всю зиму. Чего ему еще желать?» Чего еще желать Шефтлу Кобыльцу? Разве только чтоб жена придвинулась поближе…

— Что это тебя не видно? — спросила Элька. — Я хотела… Мне бы надо с тобой потолковать.

Шефтл стоял и смотрел на нее потерянными глазами. Пыльные патлы упали на низкий лоб. в углу рта погасла самокрутка, а он все сосет ее. Элька улыбнулась.

Они прошли заросшим двором па огород. Придерживая рукой платье, Элька опустилась на траву.

— Садись, — сказала она. — Что ж ты стоишь? Он сел. Оба молчали.

Вдруг Элька весело хлопнула его по руке.

— Брось жевать, папироса давно погасла!

Слегка покраснев, Шефтл выплюнул самокрутку и тут же пожалел — можно было еще разок-другой потянуть.

Элька чуть придвинулась к Шефтлу.

— Я вот что хочу тебе сказать… Понимаешь, Шефтл, я вот все думаю о тебе… Всю ночь думала… Ничего ты один не добьешься… Скажи по совести: неужели тебя не тянет к нам, в колхоз?

Не этого он ждал, не это от нее хотел услышать.

— Чтобы мои буланые на Коплдунера работали? Не дождаться ему! Он моих коней пока не выхаживал…

Элька схватила его за руку.

— Да не кричи… Не кричи, никто тебя силой не тащит…

Теплота ее ладони пронзила его до костей.

— Ну что ты от меня хочешь? — проговорил он с горечью. — Сама посуди: неровня он мне, Коплдунер! Не буду я за него работать!

Неожиданно девушка обняла его за шею и шаловливо спросила:

— А кто тебе ровня?

Пристально глядя ей в глаза, он ответил словно во сне:

— Ты…

— Я? — смеялась она. — Я?

— С тобой бы мы… Один я не управлюсь, это верно, земля труда требует, а у меня одна пара рук. Вдвоем бы — вот это да…

От волнения у него пересохло во рту.

— Так две пары рук лучше, говоришь, чем одна? — все улыбалась Элька.

Он обхватил ее за плечи и притянул к себе.

— Ты… Ну, ты сама посуди… Вдвоем знаешь какой двор поставим… Две пары рук… ого!