Лекции о "Дон Кихоте" - Владимир Набоков

Санчо уехал, Дон Кихот остался один, и неожиданно его охватывает пронзительное чувство одиночества и тоски, нечто вроде беспричинной ностальгии. Он удаляется к себе в комнату, отказывается от услуг, запирает дверь и начинает раздеваться при свете двух восковых свечей. Дон Кихот остается один, но шторы на окне этой истории по обыкновению не задернуты, и сквозь оконный переплет мы различаем мерцающие ярко-зеленые чулки, которые он медленно стягивает и принимается рассматривать — точно так же, как в другой знаменитой истории, где гротеск и лирика слиты воедино, — в «Мертвых душах» Гоголя — мы видим светлое окно в ночи и блестящую кожу пары новых сапог, которыми не перестает восхищаться сонный постоялец.[9]

Но Дон-Кихотовы чулки отнюдь не новы. О горе, вздыхает рассказчик, созерцая спустившиеся петли на левом чулке, который сделался похож на оконную решетку. В подавленном настроении, с тяжелым сердцем и печальными мыслями о собственной бедности{27} Дон Кихот отправляется спать. Только ли отсутствие Санчо и спустившиеся петли на чулках вызвали эту печаль — испанскую soledad, португальскую saudades, французскую angoisse, немецкую sehnsucht, русскую тоску? Мы задаемся вопросом — мы задаемся вопросом, не вызвана ли она более глубокими причинами? Давайте вспомним, что Санчо, его оруженосец, — это опора Дон-Кихотова безумия, оплот его иллюзий, и теперь Дон Кихоту невыносимо одиноко. Он задувает свечи, но ночь очень теплая, и ему не спится. Поднявшись с постели, Дон Кихот приоткрывает зарешеченное окно, выглядывает в залитый таинственным лунным светом сад, слышит женские голоса и различает голос Альтисидоры, горничной герцогини, совсем еще юной девушки, почти ребенка, которая, в соответствии с отвратительным по своей жестокости тайным планом, которому подчинены эта и последующие сцены, играет роль изнывающей от любви девицы, страстно влекомой к храбрейшему рыцарю Ламанчи.

Стоя у зарешеченного окна, Дон Кихот слышит нежные звуки арфы, от которых приходит в глубокое волнение. Его тоска, его одиночество растворяются в этой музыке, в до боли остром ощущении красоты. В глубине души он колеблется, смутное подозрение, что никакой Дульсинеи, возможно, нет, теперь становится более отчетливым благодаря контрасту с живой мелодией, с живым голосом; разумеется, этот живой голос обманывает его точно так же, как и мечта о Дульсинее, но он хотя бы принадлежит реальной девушке, и прехорошенькой, в отличие от неотесанной потаскухи Мариторнес из первой части. Дон Кихот глубоко взволнован, в этот миг ему припоминаются бесчисленные приключения в том же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой и объяснениями в любви — словом, со всем тем, о чем он читал в рыцарских романах, представляющихся ему теперь необыкновенно правдивыми; его мечты сливаются с реальностью, оплодотворяют ее. И голос юной Альтисидоры (с раскатистым «Р» Реальности), звучащий так близко, в саду, на миг затмевает в его сердце образ Дульсинеи Тобосской со всеми легковесными лепечущими «Л» лживой иллюзии. Но присущая Дон Кихоту скромность, его чистота и восхитительное целомудрие истинного странствующего рыцаря — все это оказывается сильнее его человеческих чувств, и, дослушав песню, он захлопывает окно и, удрученный еще более, «как если бы, — говорит Сервантес, — на него свалилось большое несчастье», отправляется спать, оставив сад светлякам и жалобному женскому пению, а богатый остров — румяному оруженосцу.

Это восхитительная сцена — одна из тех, что призывают в помощники воображение и предлагают больше, чем в них содержится на первый взгляд: костлявый тоскующий рыцарь, предающийся мечтам, брошенные на пол изумрудные чулки со спущенными петлями, зарешеченное окно, теперь захлопнутое, теплая испанская ночь, которая вот уже три века служит питательным раствором для романтических стихов и прозы на всех языках, и пятидесятилетний Дон Кихот, сражающийся с одним обманом с помощью другого — меланхоличный, несчастный, искушаемый, взволнованный мелодичными стонами крошки Альтисидоры.

Но вернемся в пыточную камеру. На следующий вечер Дон Кихот просит принести ему лютню и поет романс, который он сам предварительно сочинил, чтобы отпугнуть Альтисидору своей верностью Дульсинее, «как вдруг с галереи, находившейся прямо над его окном, спустилась веревка с бесчисленным множеством колокольчиков, а вслед за тем кто-то вытряхнул полный мешок котов, к хвостам которых также были привязаны маленькие колокольчики. Звон колокольчиков и мяуканье котов были до того оглушительны, что оторопели даже герцог с герцогиней, которые все это и затеяли, а Дон Кихот в испуге замер на месте; и нужно же было случиться так, что некоторые из этих котов пробрались через решетку в Дон-Кихотов покой и заметались туда-сюда, так что казалось, будто в комнату ворвался легион бесов. Коты опрокинули свечи, горевшие в комнате, и все носились и носились в поисках выхода; <…> Дон Кихот же вскочил, выхватил меч и стал наносить удары через решетку, громко восклицая:

— Прочь, коварные чародеи! Прочь, колдовская орава! Я Дон Кихот Ламанчский, и, что бы вы ни злоумышляли, вам со мною не справиться и ничего не поделать.

Тут он накинулся с мечом на котов, метавшихся по комнате, и начал осыпать их ударами; коты устремились к решетке и выпрыгнули через нее в сад, но один кот, доведенный до бешенства ударами Дон Кихота, бросился ему прямо на лицо и когтями и зубами впился в нос. Дон Кихот же от боли закричал не своим голосом. Услышав крик и тотчас сообразив, в чем дело, герцог и герцогиня поспешили на место происшествия и, общим ключом отомкнув дверь в покой Дон Кихота, увидели, что бедный рыцарь изо всех сил старается оторвать кота от своего лица. <…>

Но кот, не обращая внимания на угрозы, визжал и еще глубже запускал когти; наконец герцог отцепил его и выкинул в окно.

У Дон Кихота все лицо было в царапинах, досталось и его носу, однако ж он весьма досадовал, что ему не дали окончить ожесточенную битву с этим злодеем-волшебником». На следующем сеансе пыток, когда донья Родригес просит его вступиться за ее дочь, двери в комнату с шумом распахиваются, и в темноте его принимается щипать сама герцогиня.

Тем временем Санчо мудро правит своим островом, пока слуги герцога не разыгрывают нападение на город — так герцог с герцогиней решают напоследок подшутить над беднягой Санчо. Примечательно, что сами они не присутствуют при пытке, но получают положенное удовольствие от подробного отчета о происшедшем. Ложные защитники города призывают Санчо вооружиться и встать во главе войска. Перепуганный Санчо отвечает: «Ладно, вооружайте меня». К груди и спине ему приставляют два щита, крепко стягивают их веревками, так что он не может сделать ни шагу, а затем призывают возглавить горожан. Начинается битва, во время которой по Санчо яростно колотят мечами, пока он беспомощно лежит на полу. Когда щиты с него наконец снимают, он лишается чувств. Придя в себя, Санчо осведомляется, который час; ему отвечают, что уже светает, и неприятель разбит. Ни о чем более не спрашивая, он в полном молчании начинает одеваться, а все присутствующие смотрят на него, не понимая цели столь поспешного одевания. Эта тишина напоминает нам о том, как один дюжий школьник мучил слабого толстого мальчика, и теперь в тишине Санчо поднимается и вытирает лицо. Еле передвигая ноги, он направляется к конюшне, остальные следуют за ним. Там он обнимает своего серого, седлает его и начинает ласково с ним беседовать, в то время как окружающие хранят молчание. Затем с немалым трудом и немалыми мучениями он взбирается на осла и обращается к ним со словами: «Дайте дорогу, государи мои! Дозвольте мне вернуться к прежней моей свободе, дозвольте мне вернуться к прежней моей жизни, дабы я мог восстать из нынешнего моего гроба!» — тон почти прустовский. В этой сцене Санчо проявляет достоинство и сдержанную печаль, сравнимые с меланхолическими чувствами его господина.

Вот первые строки пятьдесят седьмой главы: «Дон Кихот уже начинал тяготиться тою праздною жизнью, какую он вел в замке; он полагал, что с его стороны это большой грех — предаваясь лени и бездействию, проводить дни в бесконечных пирах и развлечениях, которые для него, как для странствующего рыцаря, устраивались хозяевами, и склонен был думать, что за бездействие и праздность Господь с него строго взыщет, — вот почему в один прекрасный день он попросил у их светлостей позволения уехать. Их светлости позволили, не преминув, однако ж, выразить глубокое свое сожаление по поводу его отъезда». На пути в Барселону Дон Кихот встречает доблестного разбойника Роке Гинарта, который, желая повеселить своих друзей, помогает ему с Санчо Пансой добраться до города. Там их встречает друг Роке, дон Антоньо Морено; когда они въезжают в город, прокладывая путь через толпу, мальчишки, задрав хвосты ослику и Росинанту, суют туда по пучку дикого терна. Животные начинают брыкаться, вставать на дыбы и в конце концов сбрасывают седоков на землю. Над этой шуткой пусть смеются те, кому нравится смотреть, как брыкаются лошади на коммерческих родео — а брыкаться их заставляют специальные раздражающие кожу подпруги.