Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

– Кого везешь?

– Господина исправника. Выпимши они, спят, не велели будить до самой станции.

Казаки заглянули в сани и, увидев дородное чрево, накрытое шубой, преисполнились почтительностью.

– С богом, ямщичок, да гляди вези аккуратно!

– Известно. Небось понимаем, кого везем! — И Бурундук хлестнул лошадей.

Удача привела Бурундука в такой восторг, что, добравшись до приисков, он принялся угощать старателей в долг, а то и просто за так. Два–три прииска не работали больше недели — все золотнишники пьянствовали беспробудно. Бочку без труда осилили до дна, а по тайге покатилась молва об очередной проделке лихого Бурундука…

Насмеявшись вдоволь, Бурундук хлебнул остывшего чаю и покосился на Митрофана Даниловича.

– А может, того… кончить его, а?

Митрофан Данилович поскреб затылок.

– Оно, конечно, дело нехитрое, да как знать: вдруг он Аркадь Борисычу полезный человек. Хозяин–то потом с нас головы поснимает.

– Да ить сказано же: товарищей в тайгу не пропускать!

– Эх, Семка, Семка, душегуб ты был, душегубом и остался.

– Не скажи! — обиделся Бурундук.— Золотишко у фазанов отбирал, а чтоб грех на душу брать…

– А в позапрошлом году кто пятерых китайцев косами связал спина к спине и бросил в тайге? Ить если б не я, с голоду б перемерли.

– А они наших мало перерезали? — загорячился Бурундук.— Спиридона Козулина, Николу Босого? Моему братану Гришке в спину кайлу загнали, а? Ить фунтовый же самородок был при нем, при Гришке–то! — завопил вдруг Бурундук.

– Э, паря, это еще неизвестно, кто кого в тайге режет. Может, свои же. У наших–то тоже не заржавеет.

– Ладно, не о том речь,— Бурундук выпил водку, занюхал корочкой.— С анжинером что будем делать?

– Пусть, однако, едет паря, а?

– Пусть, пусть…— детина недовольно засопел.— А вдруг он, глядишь, из товарищей? Они ить с хозяина–то за многое могут спросить.

– То не наша печаль.

– Не наша… Тот–то и оно, что наша. Шибко–то не храбрись,— остерег Бурундук.— Приедут к тебе: чьи мешки с крупчаткой прячешь? Жухлицкого? Ну, тогда полезай, господин хороший, в кутузку. Вот ить оно как.

– Не пужай… Я человек маленький, мне бояться нечего.

– Как же! Грехов и за тобой немало водится.

– Ну и пусть,— сумрачно сказал Митрофан Данилович, поглаживая кота.— Раньше, по молодости, еще ничего было, а сейчас как подумаю: господи боже, сколько зла хозяин людям сотворил. И мы вместе с ним.

– Вот и помалкивай да за хозяина держись.

– А бог?

– Что — бог?

– Он–то все видит.

– Коль уж так, то бог нам же и поможет,— успокоил Бурундук.— Товарищи, они, слышно, безбожники.

– Быть того не может. Уж коли бог не за них, как они всю Россию–то подняли, а?

– Божьим попущением,— ухмыльнулся Бурундук.

– Ты язык–то поганый прикуси,— сурово сказал Митрофан Данилович.— А насчет кутузки… так я скажу: коль накажут — пусть. Пострадаю. Во искупление.

– Страдалец! — Бурундук фыркнул.— Станешь ты страдать, как же! Вон кота своего и то на жалованье посадил.

Митрофан Данилович, не найдя что сказать на это, только крякнул и потянулся к бутылке.

– Во, давно бы так,— одобрил Бурундук, скаля зубы.

Бурундук сказал сущую правду. Митрофан Данилович, мужик прижимистый и хитрейший, держал как бы перевалочный склад и состоял у Жухлицкого на жалованье. Рассудив, что хозяин ни в жизнь сюда не заглядывал и вряд ли когда заглянет, он и кота записал сторожем под именем Василия Муркина, глухонемого–де племянника. Коту были положены жалованье и хозяйские харчи. Если разобраться, то кот свое отрабатывал честно,— не будь его, немало крупчатки и другого добра было бы попорчено мышами.

Выпили. Митрофан Данилович закряхтел, помотал головой.

– Грехи… А хозяину так и скажи, что никакие, мол, китайцы тут не проходили.

– Ладно, скажу… А анжинера твоего я все одно пощупаю где–нибудь по дороге.

Тронулись с заимки, едва встало солнце. На этой части пути их вел Митрофан Данилович. И надо сказать, без него нечего было и думать идти дальше. Почти незаметная тропа шла по бесконечным моховым косогорам, петляла по лязгающим каменным россыпям, поднималась на безлесные перевалы, где не стихал пронизывающий ветер, и снова устремлялась вниз. Особенную опасность представляли обширные, неизвестно откуда и куда протянувшиеся болота, утыканные кривыми полумертвыми деревцами. Тропа здесь исчезала начисто. Шли по колено в чавкающей гнилой жиже, и только замшелые гати, проложенные, должно быть, в наиболее гиблых местах, указывали, что хозяин заимки не сбился с тропы.

Наконец болота остались позади, и маленький караван вышел на сухой лесистый косогор. Тропа объявилась снова. Хоть и не бог весть какая торная, но отчетливо заметная, она, петляя, уходила в глубь леса.

Серые, поросшие белесым мхом стволы лиственниц сначала так тесно сжимали тропу, что вьюки на каждом шагу бились о деревья. Потом лес стал редеть, расступаться, и впереди в просветах мелькнула водная гладь.

Немного спустя лошади, ускоряя шаг, ступили на травянистый берег небольшого озера.

Митрофан Данилович остановил коня и, когда Зверев поравнялся с ним, сказал:

– Ну вот, отсюда, считай, и начинается Золотая тайга. Дальше я, однако, не пойду. Тут уж не собьетесь, тропа одна…

Митрофан Данилович и Зверев спешились, закурили. Молчаливый, нахохленный Очир отъехал в сторону и остановился, внимательно озираясь и оттого еще более становясь похожим на какую–то мудрую старую птицу.

Золотая тайга… Со странным, смешанным чувством всматривался в окружающее молодой инженер. Озеро, неподвижное, словно века назад уснувшее в своих зеленых берегах. Оцепенелый лес вокруг, поразительно тихий, весь какой–то вымерший. И тоже неподвижный душный воздух, пропитанный смоляной и хвойной горечью. Даже кипенно–белые облака, казалось, не отражаются в зеркальной глади озера, а навсегда застыли где–то в его глубинах, как мухи в толще янтаря. И невысокий горный отрог на той стороне озера представился вдруг не просто отрогом, а первой ступенькой лестницы, ведущей в знаменитую горную страну. Отрог полукругом охватывал озеро и над дальним его концом внезапно срывался отвесной стеной, будто здесь его кто–то стесал ударом гигантского топора. И над верхним обрезом стены вырисовывался четко и зловеще высокий черный крест.

– Кто–то похоронен там, видно? — спросил Зверев, указывая туда глазами.

– Не, просто так стоит… Лет восемьдесят, а может, поболее…

– Так давно? И все еще стоит?

– А что ему сделается… Он ведь чугунный.

– Чугунный? — Зверев, прищурившись, еще раз внимательно посмотрел.— Кому же понадобилось тащить сюда такую тяжесть?

– Значит, понадобилось,— кратко обронил Митрофан Данилович и замолчал.

– Да точно ли он чугунный? — усомнился Зверев.— Может, деревянный все–таки?

– Чугунный, подходил я к нему,— Митрофан Данилович насупился, посипел трубкой и добавил:— Дело, вишь, такое было… обещанное, чтоб, значит, чугунный, не иначе.

– Обещанное? Кому?

– Известно кому…— сурово проговорил МитрофанДанилович, выбил трубку и снова наполнил ее крепким самосадом.

Зверев молчал, вопросительно глядя на него.

– Видно, от тебя не отвяжешься, господин хороший,— усмехнулся Митрофан Данилович, несколько раз затянулся и нехотя начал:— Дело получилось, сказывают, лет эдак восемьдесят назад. Приисков тогда в этой тайге, вишь, не было, а золотишко по ключам мало–мало промышляли беглые с Якутского острога или еще откуда — точно не знаю, врать не стану. Да и как промышляли — так, на ходу помоют и — дальше. Известно — беглый человек. И вот единожды шли откуда–то трое бродяг. Ну, шли–шли да и наткнулись на богатю–у–ущее золотишко. Да… Настарались они его порядочно и стали дальше пробираться до жилухи…

– Куда–куда? — не понял Зверев.

– До жилухи, говорю. Ну, до мест, где люди живут, значит… А харчишки–то у них кончились, все поели, пока шли да золотишко старались. Тайга, она, конешно, может и прокормить человека, да надо к ней сноровку иметь, а откуда она у беглого, сноровка? Пропитание он привык кайлой добывать… И аккурат вот здесь им самый край вышел — ложись и помирай. Остановились они на той горе,— тут Митрофан Данилович указал трубкой в сторону креста,— и решили: надо, мол, нам промеж собой бросить жребий и кого–то, значит, того… съесть.

– Что–о? Съесть?!

– Ага, — хладнокровно кивнул рассказчик.— И выпал жребий на одного, а тот и говорит,— а дело было под вечер,— говорит, значит: дайте, мол, братцы, до утра дожить, а там уж как бог рассудит. Да. Ну, те двое согласились. И то сказать: шутка ли такое дело на ночь вершить…

Летняя ночь, вишь, коротка в здешних местах, быстро пробежала. А на заре этот сердешный–то подошел к обрыву да и глянул вниз. Глянуть–то глянул, да весь затрясся — аккурат под обрывом ходит целое стадо сохатых, на травке пасется. Выбрал он тут камень побольше да, помолясь, и столкни вниз. Камень тот и пришиб насмерть одного сохатого. А беглый–то стал тут на колени и пообещал на этом самом месте поставить чугунный крест. После, как вышли они в жилуху да разбогател он с того золота, привез он зимой на санях этот крест и поставил, значит. С той поры он и стоит.