Провинция (сборник) - Павел Бессонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, пошли! – Игорь с Димкой спускаются по лестнице вслед за Райкой, а Степановна стоит на площадке, бормоча себе под нос: «Завязал их чёрт в один узелок, это точно!
Лешка
Если бы не внучка Оксанка, Василий Яковлевич вышел бы из дома пораньше и, как всегда, пошёл на работу пешком. Оксанка заплакала утром во сне, стала звать «деда Васю», и пока Василий Яковлевич, взяв её из кроватки, успокаивал, пока вновь укладывал, прошли те давно отмерянные минуты, которые он тратил на дорогу от дома до столярки ремонтной конторы. «Придётся бежать на остановку» – глянув на часы, подумал Василий Яковлевич. Выйдя из дома, он, однако, не побежал, а просто пошёл побыстрее, прихрамывая, припадая на раненную в войну ногу.
К остановке Василий Яковлевич поспел вовремя: у только что подошедшего автобуса толпилось всего с десяток утренних пассажиров, но со всех сторон уже спешили другие. Волна людей внесла Василия Яковлевича в автобус, притиснула к задней стенке так, что он чуть не выпустил из рук большую хозяйственную сумку с инструментом. Через минуту-другую стало посвободнее, и он смог ухватиться за поручень.
Новый поток пассажиров ворвался в автобус на следующей остановке, шофёры и механики автогаража, народ в основном молодой, крепкий телом, дерзкий на слово. С шуточками-прибауточками они набивались в автобус, не жалея ни своих, ни чужих рёбер. Они, наверное, вволю накурились на остановке в ожидании посадки, и с их появлением жаркий, насыщенный человеческими испарениями, выхлопными газами двигателя воздух в салоне стал ещё более спёртым.
Василию Яковлевичу стало совсем плохо. Подступило удушье и сопровождающее чувство страха. Этот страх не был страхом смерти, которую на исходе шестого десятка Василий Яковлевич не боялся. Это был страх медленного, мучительного ожидания её прихода, испытанный им однажды и навсегда оставшийся в памяти.
Сдавленный, прижатый к стенке, Василий Яковлевич хотел поднять левую руку, держащую сумку, не смог и глухо застонал. Сознание его стало проваливаться в беззвучную тьму… Сквозь эту тьму он то ли увидел на самом деле, то ли ему показалось, что склонилось к нему молодое лицо с белёсыми бровями, с голубыми немигающими глазами.
…Хриплую команду лейтенанта Емшина «Воздух! Всем в укрытие!» солдат Василий Рябовол услышал сразу, но пока выбирался из реки и, пробуксовывая сапогами, из голенищ которых выплёскивалась вода, лез по вязкой глине откоса, грохнуло несколько взрывов, взлетели бревна ещё не полностью наведённого моста, полетела щепа, тупо и сильно толкнуло в левую ногу, а плотный, словно падающая стена, воздух, на мгновение прижал его к земле. Василий тут же поднялся, понимая, что ранен и что сейчас вновь начнутся взрывы, потому что со стороны заходящего солнца вновь неслись чёрные тени немецких самолётов и бухали орудия зенитной батареи прикрытия переправы.
Не ощущая пока ни боли в ноге, ни слабости, Василий перемахнул бруствер ближайшей щели, прыгнул вниз, и в тот же момент его кинуло лицом в глинистую стенку укрытия, померк свет, исчезли звуки – так, наверное, приходит смерть.
Он очнулся, чувствуя боль и давящую скованность всего тела, нестерпимо ноющую ступню, вкус крови и комья земли во рту. В ушах тонко звенело, и звон этот шёл почему-то изнутри головы. Глаза не открывались – лоб и скулы до боли вдавились в подкладку сдвинутой на перед шапки, дышалось с трудом: нос, губы, подбородок – всё словно припечаталось к земле. Правая рука его, сжимающая рукоятку топора, которым Василий работал, закрепляя подкос, неподвижная, тянулась куда-то вверх.
«Жив!» – радостью ударило в сердце, и тут же возникло чувство страха.
Он рванулся – и ощутил своё бессилие перед тяжестью навалившейся на него земли, крикнул – и не услышал своего крика. Ничего, кроме того же непреходящего звона в ушах.
Страх нарастал, давил, мял душу Василия. Страх и обида теперь, когда он ранен, когда мог бы отлежаться в госпитале, отойти от бомбёжек и артобстрелов, от сырости землянок и ледяной воды рек и речек, на которых ему, солдату-сапёру, мостовику, пришлось собрать десяток паромов и мостов. Неужели в этой щели, придавленному, распятому глыбами земли, выброшенных взрывом фашистской бомбы, истекающему кровью, придётся умереть, не дойдя до победы, которая уже так близка?
Сколько времени прошло так – минуты, часы, вечность? Василий то впадал в спасительное забытьё, те вновь к нему приходило сознание, а вместе с ним и состояние мучительного ожидания – освобождения ли, смерти – всё равно…
Топорище вдруг выдернулось из задеревеневших пальцев Василия. Минуту спустя в ноздри ворвался сырой, пьянящий воздух апреля и возникло близко-близко чьё-то молодое лице с белёсыми бровями и испуганными немигающими голубыми глазами. Возникло на фоне тёмно-синего и такого же удивительно близкого неба. Потом острая боль в ступне кинула Василия в забытьё…
Слух помаленьку возвращался к Рябоволу, и, просыпаясь, он прислушивался к разговорам, стонам раненых, перестуку колёс. В том же вагоне санитарного поезда, который увозил Василия, оказался и Маслов, сержант его же взвода, круглолицый губастый неунывающий парень. С рукой в гипсе, из которого выглядывали концы бледных неподвижных пальцев, поблёскивая медалью «За боевые заслуги», он ходил по вагону, разносил миски с кашей и супом, шутил с медсёстрами. К Василию, как однополчанину, был особенно внимателен, подходил часто. Ранение у Маслова было серьёзное, пулевое. Кисть, как он сам говорил Василию, пробитую пулей из крупнокалиберного авиационного пулемёта, врачи собирали по косточкам, и надежды, что пальцы оживут, почти не было. Маслов знал, что отвоевался, и что хоть с такой рукой, но остался жив, откровенно радовался этому и был готов поделиться своей радостью с каждым.
– А что рука! – широко улыбаясь губастым ртом, говорил Маслов, двигая плечом. – Во-первых, левая. Потом, я же не баянист, а обнять кралю годится…
– Ты знаешь, как тебя откопали? – спросил он у Василия, как только тот стал слышать. – Нет, Рябовол, ты счастливчик! Наш Емшин стал перекликать после той бомбёжки. Тебя нет. Где? Тут кто-то брякнул, что, мол, прямым накрыло. А тут пацан, солдат из пополнения, приметил: у края воронки топор из земли торчит – и туда. Емшин орёт, матерится, а тот знай руками землю разгребает. А потом как закричит, голос тонкий такой: «Живой!» Тут мы подскочили, дёрнули тебя. Ну и в санбат. Меня-то на другой день немец из пулемёта достал, с утра налетали.
– Как… его фамилия как, парня того? – заволновался Василий.
– Фамилия? Не знаю. Он же только из пополнения прибыл. Меня на другой день в руку, а его прямо под каску, в шею. Сразу каюк… А звали Лёшкой, это помню – его тогда земляк, тоже из пополнения, так окликал.
«Лешка, Лешка…»
– …Да не Лешка я! Вот заладил, батя: Лешка да Лешка… – парень поддерживал Василия Яковлевича, обхватив правой рукой, а левой держал его сумку.
Подламывающиеся, словно ватные, ноги не держали Василия Яковлевича. Он с трудом выпрямил шею, поднял глаза на парня, смуглого, с крутым завитком смоляных волос, выбивающимися из-под спортивной шапочки. Тёмные выпуклые глаза парня под сросшимися бровями глядели весело и чуть насмешливо. Нет, это был не Лешка…
– Опоздаешь ты из-за меня на работу, – Василий Яковлевич почувствовал облегчение, огляделся: до своей остановки он не доехал совсем немного. – Я тут как-нибудь сам дойду, а ты давай, не опаздывай.
– Работа не волк, – парень усмехнулся. – Ты, папаша, не волнуйся, с работой улажу. Держи сумку свою. Вот и автобус подходит. Садись, я помогу…
– Не, не! Я пешком, тут рядом…
– Ну, батя, будь! Ещё сто лет живи! – парень блеснул зубами под тонкой полоской усов.
– Так не Лешка ты? – словно ещё на что-то надеясь, крикнул Василий Яковлевич ему вслед.
– Зови Лёшкой, если нравится… – и парень исчез за захлопнувшейся дверью автобуса.
Встреча
В последние дни апреля в почтовом ящике вместе с газетами Григорий Рындин обнаружил письмо. Без очков с трудом определил по обратному адресу, что оно с Украины.
Сам родом со средней полосы России, Григорий жил в этом уральском городе более сорока лет, с тех самых пор, как привезли его сюда тяжелораненого в ногу на излечение в госпиталь.
Здесь он остался работать, женился, вырастил детей.
Письмо было коротким. На стандартном листе бумаги слепыми буквами под копирку было напечатано приглашение на встречу ветеранов дивизии. Григорий Васильевич перечитал несколько раз: «Краснознамённая… орденов…». Номер дивизии ему ничего не говорил, а место встречи, указанное в письме звучало знакомо. И вспомнилось…
…Из окопчика, наспех отрытого на пологом скате высоты, какую надо было отбить у немцев, Григорий, не поднимая головы – немецкий пулемётчик сразу же давал очередь – переговаривался со своим другом, Степаном Васильевым, лежащим в соседнем окопчике. Ждали команду к атаке.
