Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

заставила меня призадуматься о том, что бы я могла рассказать о своей жизни. Сегодня утром у меня опять немного разболелась голова, и я читала фрагменты из 1923 года[281], наслаждаясь глотком восхитительной тишины. Но в ее жизни были цели, молитвы, принципы. В моей их нет. Сплошная возбудимость и вечные поиски. Огромное удовлетворение; почти всегда наслаждение от процесса, но постоянные перепады настроения. Думаю, мне почти никогда не бывает скучно. Иногда я немного выдыхаюсь, но у меня есть проверенная способность к восстановлению, которую я сейчас наблюдаю раз в пятидесятый. Мне по-прежнему приходится внимательно следить за своим состоянием, но я, по словам Л., наслаждаюсь эпикурейским[282] образом жизни: пробую по чуть-чуть и закрываю глаза, чтобы прочувствовать вкус. Я наслаждаюсь почти всем. Однако есть во мне какой-то неугомонный исследователь. Почему в жизни нет открытий? Чего-то, что можно добыть своими руками и сказать: «Вот оно!». Моя депрессия – это истощение сил; я ищу, ищу, ищу, но все не то. А что – то? Неужели я умру, так и не найдя то самое? Идя вчера вечером по Рассел-сквер [площадь в Блумсбери], я увидела в небе горы, большие облака, и луну, взошедшую над Персией, и у меня возникло невероятно сильное чувство, будто это и есть «то самое», и дело не только в красоте. Я говорю о самодостаточности, удовлетворении, достижении. Ощущение собственной странности, пока я брожу по земле, тоже есть; бесконечная странность положения человека; бежишь себе в спешке по Рассел-сквер, а над головой – луна и горы-облака. Кто я? Что я? И так далее. Все эти вопросы постоянно крутятся у меня в голове, а потом я натыкаюсь на что-нибудь конкретное, на письмо или человека, и возвращаюсь к людям посвежевшая, обновленная. Так и живу. Но я, как мне кажется, довольно часто натыкаюсь на «то самое» и тогда чувствую себя совершенно спокойной.

Это ли то, что я собиралась написать? Ни в малейшей степени. Я думала о своем характере, а не о Вселенной. И еще об обществе – о нем меня заставил задуматься ужин с лордом Бернерсом у Клайва[283]. Я хотела рассказать о том, как в определенные моменты вижу свои слова насквозь; как презираю себя и мечтаю оказаться на обратной стороне Луны, то есть за чтением в одиночестве. Сколько же всего происходит с человеком между супом и десертом! Я хочу, отчасти как писатель, найти для своих впечатлений какую-то незыблемую основу. Лорду Б. я заявила: «В писательстве нужно делать лишь одно: выплескивать содержимое своего разума». Клайв с Рэймондом рассмеялись и сказали: «Именно этим ты и занимаешься». Но я не хочу ограничивать себя. Отнюдь. В моих книгах очень много структуры и сочинительства. Однако основная цель именно такова, и мне это не нравится.

Лорд Б., коренастый решительный сообразительный человек, проанализировал свою нестабильность. Его отец был морским капитаном и ни в коем случае не хотел, чтобы сын стал длинноволосым художником. А его мать говорила: «Мой маленький мальчик так хорошо играет… Вы бы слышали, как он играет», – но все равно заставляла сына заниматься охотой и верховой ездой. Таким образом, его музыкальность, как он сам говорит, притеснялась. Его талант цеплялся (кажется, так он выразился) как ползучее растение за край обрыва. Однажды лорд Б. просто ради развлечения написал два марша. Стравинский[284] увидел их и счел хорошими, и тогда они были опубликованы. Именно так его признали серьезным музыкантом, хотя у него было лишь 4 урока контрапункта[285] с Тови[286]. Лорд Б. обладал выдающимися способностями. Он мог писать неплохие вещи. И вдруг, в прошлом году, он потерял всякое удовольствие от процесса. Он познакомился с художником и поинтересовался, как тот пишет картины; купил кисти из свиной щетины и холст, скопировал итальянскую картину, и, по словам Клайва, получилось просто блестяще, мастерски. Он сказал, что у него есть художественные способности, но они, как и все остальные, ни к чему не приведут.

О чем мы говорили? О Томе [Элиоте] и Ситуэллах, об Эдди Марше[287] и леди Коулфакс, и я чувствовала, что мы можем бесконечно обсуждать их, но все это не имеет особого значения. Разумеется, он пригласил меня на ужин, но я из-за головной боли теперь отказываюсь.

3 марта, среда.

У меня тогда немного разболелась голова; эти постоянные боли выматывают. Закреплять флаг на мачте в шторм – именно так я описала работу над романом в письме Вите[288]. Впечатления от моего визита к Герберту[289] и Фреде[290] в Кукхем сильны; очень запоминающийся день. Из их окон видно лысую макушку старого мистера Уоткинса[291], склонившегося над Темзой; два переплетенных деревянных сваи в реке, которые я приняла за журавлей; и какие-то холмы за Марлоу[292]. Они отвезли нас на холмы, и там было странно тихо, светло, пусто и много нераспустившихся цветов. Мы видели дом времен королевы Анны[293] под названием – забыла; такой высокий и отдаленный, с газоном у переднего входа, с широкими аллеями, просторными окнами и женщиной. Что ж, никто не получает большего удовольствия от этих достопримечательностей, чем я; вот только волна удовольствия проходит и оставляет после себя какую-то печаль; красота постепенно стирается из памяти и исчезает, а на Тависток-сквер я ничего подобного не вижу. Да и в духовном плане это было очень интересно. Мне показалось, будто я обнаружила во Фреде настоящего человека, настолько простого и приспособленного к окружающей среде, что почти несклонного к рефлексии. Она ближе к людям, чем я; она находит путь в их сердца, а я не умею. Ее бедра манят мужчин. Но одни впечатления, как обычно, сменяются другими: потерей маленькой перламутровой броши, покупкой за 16 шиллингов шляпки, которая мне совсем не нравится и завтрашним походом на чай к Этель [Сэндс]. Но в чем же я пойду? Недостаток собственной красоты меня сегодня угнетает. Как долго просуществуют старые представления о красоте? Я думаю о людях, которых когда-то знала. Красивы ли они по сегодняшним меркам? Этот вопрос остается без ответа.

В воскресенье вечером Рэймонд устроил костюмированную вечеринку. Меня немного сморило от снотворного, и я задремала, когда к дому № 6 как раз подъезжали экипажи[294]. Но я позавидовала им и поняла, что в общем-то пропустила величайшее зрелище сезона, особенно когда Рэймонд позвонил по поводу моего подарка, экземпляра «Старого Кенсингтона[295]», и рассказал, как прекрасно выглядела Нэнси [Кунард]. К счастью, на чай приходил Лукас, который заявил, что, по его сведениям, вечеринка оказалась ужасно скучной и там было