Семейство Таннер - Роберт Вальзер

Роза улыбнулась. Помолчала, внимательно глядя на Симона, потом спросила:

— Что поделывает ваш братец, художник?

— Вскоре собирается в Париж.

Роза побледнела, закрыла глаза и тяжело вздохнула. Симон подумал: значит, и она тоже его любит.

— Вы любите его, — тихо сказал он.

Наутро Симон в коротком темно-синем пальто, с изящной, но бесполезной тросточкой в руке вышел из дома. Вокруг клубился густой, тяжелый туман, вдобавок еще совсем темно. Однако через час, когда он с возвышенности смотрел вниз, на большой город у своих ног, уже рассвело. Было холодно, но солнце, огненное, светло-красное, которое как раз вставало над заснеженными кустами и полями, обещало чудесный день. Он завороженно следил, как алый шар поднимается все выше, и говорил себе, что зимой солнце втрое краше, чем в разгар лета. Снег вскоре запылал особенным теплым румянцем, а согревающий вид вкупе с морозцем бодрили и подгоняли путника, который, более не задерживаясь, проворно зашагал дальше. Дорога была та же, какою Симон шел тогда, осенней ночью, теперь он отыскал ее чуть ли не с закрытыми глазами. Так он шагал целый день. В полдень солнце отогрело землю, снег начал таять, кое-где проглянула влажная зелень. Журчащие ручьи усиливали впечатление тепла, но под вечер, когда небо налилось темной синевой и алый отблеск солнца затерялся за горным кряжем, вновь воротилась стужа. Симон вновь поднимался на гору, куда уже взбирался однажды ночью, правда в большей спешке; снег хрустел у него под ногами. Крепкие сучья елей под тяжестью снега склонялись к земле. Примерно на середине подъема Симон вдруг увидел, что на дороге лежит в снегу молодой мужчина. В лесу было еще достаточно светло, чтобы он сумел заметить спящего. Что побудило этого человека улечься в трескучий мороз здесь, в столь безлюдном месте средь елового леса? Широкополая шляпа прикрывала лицо спящего — такое часто видишь жарким летом, когда от нехватки тени человек, прилегши отдохнуть, защищается шляпой от солнечных лучей, иначе-то не заснет. Но в разгар зимы, когда сон в снегу удовольствием уж никак не назовешь, все это казалось жутковатым. Человек лежал неподвижно, а в лесу между тем становилось все темнее. Симон внимательно осмотрел ноги мужчины, башмаки, одежду. Одежда была светло-желтая, летний костюм, весьма тонкий и изношенный чуть не до дыр. Симон стянул шляпу с лица мужчины, оно окоченело и выглядело ужасно, и тут он вдруг узнал это лицо, лицо Себастиана, без сомнения, это его черты, его рот, его бородка, его широковатый приплюснутый нос, его глаза, его лоб и волосы. Он, без сомнения, замерз и определенно лежит здесь, на дороге, уже несколько времени. Следов на снегу не видно, так что вполне возможно, он лежит здесь уже давно. Лицо и руки окоченели, платье примерзло к застывшему телу. Наверно, Себастиан упал здесь, сраженный огромной, совершенно невыносимой усталостью. Силой да энергией он никогда не отличался. Всегда ходил ссутулясь, словно не мог выпрямить спину, словно ему больно держать спину и голову прямо. Глядя на него, ты знал, что жизнь и ее суровые, холодные требования ему не по плечу. Симон нарезал елового лапника и прикрыл тело, но прежде забрал тонкую тетрадку, которая выглядывала из кармана покойника. Вероятно, в ней были стихи, хотя в точности Симон разглядеть не сумел. Ведь настала темная ночь. Звезды мерцали меж деревьями, и узкий изящный серп луны взирал на эту сцену.

— У меня нет времени, — негромко сказал Симон, — я должен спешить, чтобы добраться до ближайшего города, не то бы я без страха подольше задержался возле этого бедного покойника, который был поэтом и мечтателем. Сколь благородную могилу он себе выбрал. Среди прекрасных, зеленых, укрытых снегом елей. Я никому не стану об этом рассказывать. Сама природа смотрит на усопшего, звезды тихонько поют над его головой, ночные птицы кричат, а это лучшая музыка для того, кто ничего более не слышит и не чувствует. Твои стихи, милый Себастиан, я отнесу в редакцию, где их, глядишь, прочтут и напечатают, так что миру останется от тебя по крайней мере твое бедное, сияющее, звучное имя. Изумительный покой — лежать вот так, коченея, под еловыми ветвями, в снегу. Это лучшее, что ты мог сделать. Люди обычно склонны причинять боль чудакам вроде тебя и высмеивать их страдания. Передай привет милым, тихим усопшим под землею и не гори слишком долго в вечных пламенах небытия. Ты сейчас где-то еще. Наверно, в каком-то дивном месте, ты теперь богач, и очень даже стоит издать стихи богатого, благородного парня. Прощай. Будь у меня цветы, я бы осыпал тебя ими. У людей всегда недостаточно цветов для поэта. Ты ожидал цветов, но не слышал, чтобы они шелестели над тобою, и они не осыпали тебя, как ты мечтал. Знаешь, я тоже много мечтаю, и многие, многие люди, от которых такого никак не ждут, тоже мечтают, но ты воображал, будто мечтать — твое право, а мы, все остальные, мечтаем, только когда полагаем себя весьма несчастными, и рады покончить с мечтаниями. Ты презирал своих ближних, Себастиан! Но, дорогой мой, такое позволительно лишь сильному, ты же был слаб! Впрочем, я отыскал твою священную могилу не затем, чтобы ее осквернять. Откуда мне знать, сколько ты выстрадал. Твоя смерть под звездами прекрасна, я долго не смогу ее забыть. Расскажу Хедвиг о твоей могиле под этими благородными елями, и она заплачет. Люди хотя бы еще прочтут твои стихи, коли не сумели ничего с тобою поделать.

Симон пошел прочь от покойника, бросил последний взгляд на кучу еловых лап, под которыми теперь спал поэт, одним быстрым движением гибкого тела отвернулся от этого зрелища и во всю прыть поспешил по снегу в гору. Итак, ему второй раз пришлось подниматься на гору ночью, но на сей раз жизнь и смерть жаркой дрожью пронизывали все его тело. В этой ледяной, звездной ночи ему хотелось ликовать. Огонь жизни стремительно уносил его от кроткой, блеклой картины смерти. Он более не чувствовал ног, только жилы да суставы, а они послушно подчинялись его рвущейся вперед воле. Наверху, на открытом альпийском лугу он сперва вдоволь насладился возвышенным зрелищем чудесной ночи и громко рассмеялся, как мальчишка, никогда еще не видавший покойника. Что же такое покойник? Ах, призыв к жизни. А больше ничего. Милое сердцу воспоминание о прошлом и одновременно толчок в туманное, прекрасное будущее. Симон чувствовал, что его будущее пока что весьма далеко впереди и открыто перед ним, коли он мог так спокойно обращаться с покойниками. Он ощущал глубокое удовлетворение оттого, что вновь увидел несчастного горемыку, притом увидел столь загадочным, безмолвным, красноречивым, непостижным, спокойным и благородно завершенным. Теперь, слава Богу, больше незачем насмешничать над этим поэтом и морщить нос, остается лишь сочувствовать… Симон замечательно переночевал на постоялом дворе, том самом, танцевальный зал которого расписывал его брат. Наутро он вновь зашагал по утомительно заснеженным улицам. Над головой сияло голубое небо, по сторонам виднелись дома, красивые большие дома, явно населенные людьми состоятельными и гордыми, холмы, поросшие черными, косматыми деревьями, в чьих ветвях гнездилось голубое небо; люди шагали ему навстречу или в том же направлении, но их он обгонял, потому что почти бежал, тогда как другие шли не торопясь. С наступлением ночи он шел по тихой, узкой, странной долине, целиком окруженной лесами и полной извивов, открывающих необычайные виды на горные деревни, где светились ночные огни и порой виднелись редкие прохожие. Поскольку его всерьез начала донимать усталость, он опять завернул на ближайший постоялый двор. В трактирном зале было многолюдно, а хозяйка выглядела скорее как дама из благородного семейства, чем как трактирщица, обслуживающая посетителей. Симон робко сказал, чего желает, и красавица посмотрела на него как-то странно. Но он так устал, так выбился из сил, что был рад, когда его вскоре проводили в комнату, где он с наслаждением улегся в ледяную кровать и мгновенно заснул. Третий день привел его в красивый, солидный город, куда он и направлялся с одним-единственным делом: разыскать редактора, чтобы передать ему стихи Себастиана. Очутившись перед нужным домом, он смекнул, что, пожалуй, не очень-то умно заходить туда самому и лично вручать стихи человека, которого нашел мертвым. Поэтому он написал на обложке голубой тетрадки название: «Стихи молодого человека, найденного замерзшим в еловом лесу, для публикации, коль скоро это возможно», — и бросил тетрадь в большой, неуклюжий почтовый ящик. Тетрадь упала на дно, а Симон продолжил свой путь. Погода стала помягче, крупные влажные хлопья снега, кружась, падали на улицы, по которым он спешил прочь из города. Незнакомые горожане смотрели на него с таким удивлением, что он готов был поверить, будто они знают его, полного здесь чужака. Скоро он выбрался из городского центра в застроенное виллами предместье, миновал его, снова пошел лесом, затем полями и снова лесом, правда не таким большим, затем деревнями, одной, другой, третьей, пока не настала ночь.